- Сказано апостолом Павлом в его Послании к римлянам, что всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо несть власти не от бога. А посему противящийся власти противится и божьему установлению, стало быть, идет против самого господа. Тако же и в Правилах святых апостолов, записанных у нас в Кормчей книге, говорится. Аще кто досадит царю али князю не по правде, да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина. Аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного. А посему властию, данной мне господом, за богомерзкие деяния отлучаю вас от церкви и анафемствую вам, яко безбожным злодеям.
Класс! Была бы возможность, захлопал в ладоши, но нельзя, чай, не театр.
Пораженные такой гневной отповедью, закончившейся анафемой, заговорщики стихли, смирившись с неизбежным. Кроме одного. Им оказался все тот же Василий Шуйский. Улучив момент, он метнулся к восседавшему на коне Годунову и торопливо зашептал:
- Государь, дозволь мне слово тайное молвить, кое ты давно жаждешь услыхать.
Федор брезгливо покосился на него, дал знак стрельцам, поспешившим к боярину, но тот, вцепившись в красный сапог царевича обеими руками и испуганно оглядываясь на подходившую к нему стражу, не унимался:
- Князь Мак-Альпин - иноземец, потому ему на смерть твово батюшки наплевать и растереть, а я хочу тебе назвать подлинное имя его убийцы.
Стрельцы наконец-то оторвали и поволокли Шуйского прочь, но Федор встрепенулся и крикнул вдогон:
- Стойте!
Те послушно остановились. Годунов направил коня к извивавшемуся в их руках боярину, в этот момент удивительно похожему на гигантскую гадюку, скользкую и жутко ядовитую. Я спешно ринулся наперехват, загораживая своим конем дорогу царевичу.
- Ты чего? - уставился на меня Годунов.
- Он жизнь себе станет выпрашивать, - мрачно предупредил я.
- Пускай, - упрямо набычился Федор. - За такое имечко можно не токмо ее даровать.
В глазах его светилась такая непреклонность, что остальные возражения застряли у меня в горле - бесполезно. Пришлось уступить дорогу. А он, вновь направив коня к Шуйскому и остановившись подле боярина, махнул стрельцам рукой, чтобы отпустили.
- Говори, - потребовал он.
Высвободившийся из крепких рук боярин угодливо склонился перед ним в низком поклоне и осведомился:
- А животом одаришь?
Я в сердцах сплюнул - так и есть. Ну до чего ж поганый старикашка. Всегда отыщет выход.
- Ежели правду сказываешь, одарю, - твердо посулил Годунов, в подтверждение своих слов перекрестился на золоченые церковные купола и вновь повторил: - Имя. Ну?
- За-ради тебя, государь, никого не пощажу, - заторопился Шуйский. - Мы ить и мятеж токмо за-ради тебя учинили, на царство тебя жаждая возвести, опосля того как дознались, что не подлинный сын Иоанна Васильевича на престол посажен. Лжедимитрий он.
- Не о том речешь! - рявкнул на него престолоблюститель. - Имя!
Василий Иванович тяжко вздохнул:
- Токмо на ухо, чтоб никто не слыхал.
Тут уж и мне стало любопытно. Я подъехал поближе. Шуйский опасливо покосился на меня, перевел умоляющий взгляд на Годунова, но тот сурово произнес:
- От князя у меня утаек нет. Ну, сказывай!
Шуйский издал повторный тяжкий вздох и еле слышно выдавил:
- То брат мой, Иван Иванович был. Он и сговорился со стольником Васькой Темкиным-Ростовским. Васька ентот смертное зелье, когда батюшка твой с послами сиживал, улучив миг, и поднес в кубке Борису Федоровичу.
- Кто-о? - изумленно протянул Годунов. - Пуговка?!
- Ну да, - печально подтвердил боярин. - А зелье сие ему женка Дмитрия, братца мово, изготовила.
- Екатерина Григорьевна?! - вытаращил на него глаза Федор. - Она ж мне тетка, а Борис Федорович ей - зять родной! Да как же это?! Точно ли так? Не брешешь?!
- Нешто я нехристь какой, чтоб в свой смертный час ложью уста осквернять?! - в свою очередь возмутился Шуйский. - В том и пред святыми крестами клянусь. - И он принялся торопливо креститься на купола, приговаривая: - За-ради тебя, Федор Борисыч, я от кого хошь отрекусь, ибо царь для меня не токмо братьев дороже, но и отца с матерью. Да ты сам вспомни, с чем я к тебе в Кострому приезжал? Сватовство-то поводом было. К чему мне женка-то, сам помысли? Я ить тебе еще тогда предлагал…
- Предлагал, чтоб государю продать, - встрял я. - И продал.
- Лжа! - завопил он. - Поклеп! Оговор!
Возмущение его выглядело столь искренним, что я слегка опешил от подобной наглости, но быстро пришел в себя.
- Какой же поклеп, коли мне об этом сам царь в Ярославле поведал.
Годунов удивленно уставился на меня. Я спохватился, что тогда так ничего и не рассказал своему ученику - не до того было, а позже и вовсе выскочило из головы.
- Сейчас не время, - пояснил я, - а позже расскажу.
- Хорошо, - кивнул он и, повернувшись к стрельцам, распорядился, указывая рукоятью плети на Шуйского: - Этого и… вон тех обоих, - ткнул он в сторону белых как мел братьев Василия Ивановича, - сызнова в узилище.
- И Мишу, племяша моего, Скопина-Шуйского, - встрял боярин.
- И Мишу, - отмахнулся Годунов. - Вернусь с Пожара, тогда и потолкуем.
Я скрипнул зубами, но возражать не стал, решив заняться этим попозже и торопясь на площадь, где собравшийся народ гудел все громче и громче, начиная закипать.
Там изначально пошло не так, как я рассчитывал. Во-первых, патриарх, еще когда мы находились под аркой Фроловских ворот, повернувшись ко мне, заявил, что рассказывать, как оно происходило, надлежит мне, "яко видоку" всех событий. И сказано это было столь категорично, что стало ясно - любые уговоры бесполезны, да и нет на них времени.
Впрочем, может, оно и хорошо. Смею надеяться, речуга у меня получилась куда образнее и красноречивее, нежели у него. Во всяком случае, люди реагировали весьма бурно. Они то ревели от злости на окаянных заговорщиков, требуя вывести их на площадь и отдать им, то бурно негодовали на самих себя, то радовались хитроумности Дмитрия, сумевшего ускользнуть из палат и незаметно добраться до моего подворья, то горестно охали, когда я рассказывал о последних минутах его жизни.
Затем Арлекино, то бишь я, умолк, и слово взял Пьеро, который Годунов, в свою очередь заставив людей сокрушаться и плакать. Не зря я доверил ему именно эту, так сказать, покаянно-траурную часть. Самое то. Но когда Федор дал отмашку и из-под арки Фроловских ворот показалась траурная процессия, я чуть не ахнул, уставившись на ее участников, в числе которых находилась и… Марина.
Ну кто мог предвидеть, что, пока мы с Федором трапезничали, она вместо продолжения безутешных рыданий на груди убиенного супруга начала расспрашивать моих гвардейцев, оставленных подле тела Дмитрия. Вначале допытывалась о том, как случилось, что государя не уберегли, а вслед за этим, когда языки у ребят развязались, принялась за дальнейшие вопросы. Задавала она их с хитрецой. Мол, не передавал ли царь-батюшка в последние часы своей жизни какой наказ ей самой и о чем вообще говорил перед кончиной. Ей ведь ныне каждое словцо дорого. Нет-нет, ребята были надежные и помнили про мой запрет, но ведь он касался исключительно Юрия Мнишка, а также бояр, но не ее самой. Да им и в голову не могло прийти, будто государь упомянул про ребенка на всякий случай. Раз сказано, значит, точно известно, что дите зачато. Словом, всплыл в их рассказах и Опекунский совет, и непременное условие для его создания, и его состав, пускай и в сокращенном варианте.
А едва Марина выяснила, как будет обстоять дело с короной при отсутствии ребенка, то мгновенно сообразила, что ее беременность если не единственный, то во всяком случае самый надежный шанс остаться у руля. Пускай не одной, но остаться, а там поглядим. Но начинать борьбу за власть надо именно с сегодняшнего дня, а для этого требовалось появиться перед московским людом прямо на площади. Так сказать, засветиться, чтоб вспомнили - государь-то убит, но государыня жива.
Для того ей и понадобился Федор, у которого она, воспользовавшись моим отсутствием, попросила дозволения сопровождать тело государя на Пожар. Тот поначалу замялся, но она намекнула о своей беременности. И царевич, простодушно решив, что коль придется править всем вместе, отчего бы ей не показаться на площади, дал "добро".
Ну а попутно на всякий случай, ведь неизвестно, как оно обернется, Марина постаралась обеспечить себе реальную силу, и последовала вторая просьба: послать гонцов за ее отцом, братьями, дядей, а также к Посольскому двору. Дескать, Олесницкому и Гонсевскому тоже стоит поглядеть на происходящее и воочию убедиться, что теперь с беспорядками в столице покончено раз и навсегда, а виновные в них надежно обезврежены и будут сурово наказаны.
И вновь Годунов согласился.
Словом, развела она его, как ловкий наперсточник растяпу лоха, уверенного, что угадал, где находится шарик. Да и немудрено, ибо каждая из просьб выкладывалась как бы между прочим, словно незначительный пустячок. А в промежутках Марина щедро поливала своего собеседника патокой лести, измазюкав ею моего простодушного ученика с головы до ног - только успевай облизываться. Но об этом я узнал позднее, а пока растерянно взирал на траурную процессию и на Мнишковну, шедшую подле носилок с телом ее супруга, и… невольно восхищался ее мужеством.