"Патриотические промышленники" оказались изрядно обескуражены, обнаружив, что их шалости теперь расследуются не хорошо знакомым начальником полиции, казенного жалования которого хронически не хватает "даже на чай и сахар", а особым комитетом с мандатом лично от Его Величества. И вместо суда их ждет передача дела в военный трибунал. Это, конечно, не советские "тройки", но для начала получилось весьма эффективно. Немалую роль сыграл запущенный контрразведкой и полицией слух о сотрудничестве руководства СПП с разведкой "семерок". Оснований обвинять всех скопом в общем не было, но слух вызвал волну явок с повинной – "Да, воровал. Да, давал взятки. Да, растратчик и сволочь. Но не предатель!"
Волну казнокрадства и махинаций с военными заказами удалось сбить, но на это ушло немало драгоценного времени. Поэтому теперь само выражение "земгусарщина" стало ругательством сродни "вор и изменник".
- Скажите, Иван, - неожиданно спросил Константин. – Вам доводилось видеть Гитлера?
- Вживую? Нет, конечно. Где бы?
Константин поставил чашку на стол и встал, подошел к окну, устремив взгляд вдаль, к солнечному кругу, который уже наливался вечерним багрянцем.
- Иногда я пытаюсь представить его, - негромко проговорил император. – Пытаюсь… и не могу. У нас есть только отретушированные официозные карточки, пустые и выхолощенные. Копия этого… Астера.
- Может быть, "их"? – предположил Иван. Каким-то почти мистическим образом он понял, о ком говорит собеседник. – Все-таки "координатор", значит, кого-то координирует.
- Нет. Всегда есть тот, кто один, на самой вершине. Тот, кто принимает окончательные решения и служит точкой балансировки всех властных групп.
Константин потер широкий лоб.
- Я знаю, что он где-то там… - глухо сказал он. - Сидит в своей паутине, планирует и считает. Он – олицетворение всей силы этих мерзавцев, их воплощенная воля. А я даже не знаю, как он выглядит, сколько ему лет. Ничего. Вы могли ненавидеть Гитлера, конкретного человека, у которого хотя бы есть… было лицо.
Император вернулся к столу, присел и сделал еще глоток чая.
- Я знаю, что должен его превзойти, быть сильнее, мудрее, прозорливее. Но иногда кажется... – Константин помолчал. – Кажется, что нельзя победить то, у чего нет даже лица. Это не человек. Это тень, бесплотная и непобедимая.
- Мы победим, - уверенно произнес Иван, держа чашку на весу. – Теперь мы безусловно победим. Да, работы еще много, но военная промышленность крепнет день ото дня, армия учится с каждым боем, пусть проигранным, но учится. Раньше мы несли потери десять, а то и двадцать к одному, теперь же пять-семь на одного вражеского солдата. И дальше будет только лучше. Мы окрепнем и научимся.
- Видите ли, господин Терентьев, если мы проиграем летнюю кампанию, крепнуть и учиться будет некому, - внезапно, тяжело вымолвил император, и Терентьев едва не выронил чашку.
- Мне так не кажется, - осторожно заметил он, справившись с удивлением. – Даже если в этот раз нам не улыбнется удача, у врагов все равно не хватит сил для большого разгрома. Мы сделаем еще оружия, соберем новые, лучшие армии. Мы сумели перевести войну в соревнование мобилизационных конвейеров, и теперь обязательно разобьем их, пусть не сразу. Но побьем. Думаю, будет еще много горестного, налеты на города, химические атаки, но они уже проиграли. А еще можно будет организовать контригру на флангах - десант на Сицилию, Реконкиста через Гибралтар...
Константин тяжело вздохнул, со скорбью, словно огорчаясь неправильному ответу любимого ученика. Терентьев сдвинул брови, но промолчал. Император вновь разлил чай по чашкам.
- Иван, - произнес он. – Вы по-прежнему мыслите категориями э-э-э… советского человека и общества. К сорок первому году у вас за плечами почти что четверть века очень тяжелых испытаний. Выросло два поколения, которые просто не знали, что такое мирная, зажиточная жизнь. Для вас было естественно, что… - монарх чуть прищурился, вспоминая. – "Покой нам только снится". Понимаете? Поэтому нападение немцев стало еще одним испытанием. Крайне тяжелым, но все-таки – очередным.
- Может быть, - протянул Иван, не понимая, к чему клонит Константин.
- Видите ли, с точки зрения человека, причащенного государственных тайн, наши дела действительно улучшаются. Мы победили гусарщину, реорганизовали армию, сумели освоить производство самолетов. Да, это плохие самолеты, но они есть, и мы делаем их много. Мы даже воссоздали дивизион тяжелых бомбардировщиков и сделали настоящие танки. Они тоже плохие, но и их будет много уже к осени. Однако, это с позиции государственного деятеля. Для среднестатистического гражданина ситуация выглядит совершенно иначе. Мы до сих пор не выиграли ни одного сражения. Два года непрерывных отступлений и разгромов. Для общества, которое давным-давно забыло, что такое большая война, это почти смертельный удар по морали и боевому духу.
Константин помолчал, собираясь с мыслями. Иван покрутил в руках чашку и поставил на стол. Затем отодвинул ее подальше, придвинул вновь. Понял, что начинает нервничать и скрывать сомнения за суетливыми действиями, сел ровно и прямо, ожидая продолжения.
- Вспомним карту, - предложил император. - Линия фронта в какой-то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце - Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из-под Плоньско-Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха…
Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем-нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.
- Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, - решился, наконец. Константин. – Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.
Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым – успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.
- После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же - очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
- Я… не очень этого заметил. И сложно измерить такие… материи.
- Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что-то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение дает себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества – Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
- Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, - говорил меж тем Константин. - Но проблема никуда не делась, ее просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва… и всего остального… Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное – обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же – "мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут". В армии появляются безумные слухи – дескать, командиры-дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях... Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию еще на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
- Такого не может быть… - проговорил он. – Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец-то…