На глазах Олега разрушалось, распадалось в прах всё прекрасное и уникальное, всё, что создавалось столетиями, поколениями. Перун тяжело вздохнул:
- Посмотри, остаются только стандартные, бездушные коробки из стекла и бетона, похожие друг на друга, как близнецы. Они смотрят на мир слепыми, равнодушными глазами-окнами и ждут, ждут людей в чёрном.
Осел и рассыпался ещё один дворец, и ещё, и ещё… Резким скачком зрение Олега многократно обострилось, и он увидел, нет, сначала почувствовал спинным мозгом, что страдают дети: из-под разрушенного здания, всхлипывая, на четвереньках выполз мальчишка, покрытый кирпичной крошкой и грязью. Из множества ран сочится кровь, его рот искривился в беззвучном крике, полном боли и отчаяния. Он с огромным трудом развернулся, упал на живот и, словно факир, выдернул из узкой щели девочку трёх-четырёх лет. Она была трогательно красива, распущенные волосы казались пепельными из-за пыли, разорванное платьице еле-еле прикрывало изящную фигурку, правая нога неестественно изогнута. "Сломана", - прошуршало в голове Олега. А в её огромных, синих глазах светились вопросы: "Что это? Зачем это? Где мама? Где папа?"
Олег заскрипел зубами, губы зашевелились…
- Подожди, не спеши, - Перун предупреждающе поднял руку. - Сейчас увидишь продолжение всей этой мерзости.
И Олег увидел. Тишина растворилась в грохоте грома, молнии с ужасающей страстью продолжили обстрел города. Земля глухо заворчала, начала поглощать остатки великолепных зданий, стройных, изящных оград, фонтаны, памятники поэтам, властителям, мудрецам, совсем недавно великолепные, ухоженные, а теперь - посеревшие, полуобгоревшие деревья. Гордо, нетронутые разрухой вздымались бесчеловечные дома-коробки, даже чудилось, что они стали ещё массивнее и зажили своей чуждой, страшной не-жизнью. Олег присмотрелся и ахнул: между этими уродами протянулись огромными нитями-паутинами дороги, тротуары и тропинки, покрытые чёрным, поглощающим свет материалом. Дети испуганно обнялись, малыш крепко прижал голову девочки к груди и трясущимися от страха руками гладил её по голове.
И тут раздался вой.
- Почувствовали, - с омерзением промычал Перун.
Несколько десятков озверевших, ещё совсем недавно считавшихся людьми, выскочили из-за здания-урода. Они мчались на четвереньках, из открытой пасти стекала желтоватая пена, раздувались и опадали ноздри, было видно, как они шевелятся, вынюхивая добычу, глаза остекленели, в них читался приговор детям: "Убить и сожрать!.. Сожрать живьем!.. Разорвать и сожрать!!!"
- Давай вытащим их, - умоляюще простонал Олег.
- Нельзя, ведь это всего-навсего вероятное будущее. Представь картинку, нарисованную заурядным художником: там какой-нибудь дракон пожирает девушку. Так что, ты её тоже будешь спасать? А ведь это - почти то же самое.
Стая накинулась на детей, захрюкала, зачавкала, и весь этот шум, вой, лязганье разорвал отчаянный, рвущий душу крик - стон ребенка. Замыкающим стаю нечеловеков не досталось нежного, сладкого детского мяса, они приподнялись на ноги, принюхались и, почувствовав свежую, горячую кровь, бросились пожирать тех, кому повезло со свежатиной.
- Нет, нельзя их спасти, - Раджа невесело вздохнул.
Олег не поверил богам, сдержался, промолчал, а про себя подумал: "Когда ты воплотился в Будду, ты утверждал, что нельзя любить только себя и близких, но надо любить всех".
- Ну что ж, теперь посмотрим на другом конце планеты, не так давно это место считалось сосредоточением добра и светочем мудрости, а теперь… сам посмотри.
Олег, мучительно скривившись от отвращения, обратил внимание на населённое людьми плоскогорье, откуда вверх вздымались заснеженные вершины, и едва сдержал мысленный вопль ужаса. Везде там кого-то насиловали, кого-то забивали камнями и палками, кого-то поджаривали на прутьях, кого-то живьём опускали в котёл с кипящим маслом, крюком вешали за яйца, везде страдания, боль, ужас, мучения. И отчаянное, мертвенное отчаяние покрывало эти высочайшие горы планеты, от этого отчаяния, от этой боли хотелось умчаться, куда глаза глядят, лишь бы только не ощущать эту дикую, нарастающую по мере приближения к горам боль. Все эти безумные чувства захлестывали Олега, голова трещала под этим невыносимым давлением; и от страшного, болевого напора хотелось бежать, исчезнуть, вернуться в свою добрую, средневековую реальность. Он попытался найти хоть какие-нибудь источники любви, доброты, радости. Ни единого… Такое ощущение, что в этом сумасшедшем мире вообще не было никого, способного любить. Не любящего, а хотя бы способного на это, способного хотя бы на сострадания…
Олег взвыл:
- Назад!
И четверо суток отходил от ужаса, от мрака будущего, попивая тёмное, зимнее пиво. Утром пятого дня, окунувшись в ледяной воде фиорда, обратился к богам:
- Ну что ж, покажите следующую живую картинку.
- Ты уже не будешь смотреть, ты будешь чувствовать, ты будешь участником. Сейчас ты окажешься в светлом будущем строителем коммунизма, - Перун самодовольно заржал.
XX ВЕК. ЗЕМЛЯ-13
- Ну что же вы всё время плачете, господин Мейерхольд?
Королёв ласково улыбнулся, режиссёр баюкал свои руки и в глазах его стояла печаль всего еврейского народа. Всхлипнул ещё раз и рыдающим, с надрывом голосом прошептал:
- Сначала они сломали все мои пальцы, потом били по почкам, а потом вызвали какого-то сифилитика и заставили меня пить его мочу.
Он внезапно, с отвердевшими интонациями произнес:
- И я всё подписал, что все мои друзья чьи-то шпионы, все родственники готовили заговор против советской власти.
Все сокамерники окружили его и стали утешать:
- Да что вы, батенька, так расстраиваетесь, ваших близких и так бы посадили, а нас всех всё равно скоро расстреляют, нам осталось потерпеть два-три дня, а потом мы будем свободны, - Глушко ухмыльнулся, - от жизни.
Загремели засовы и в камеру зашвырнули ещё одного.
- Ха, великий князь хренов!
Дверь лязгнула и закрылась. Все с интересом поглядывали на новичка: огненно-рыжие волосы, неестественно большие цвета весенней травы глаза, могучая, как у циркового борца, фигура.
"Похлеще Поддубного", - с восхищением подумал Вернадский.
Олег сумрачно посмотрел на всю компанию и плюхнулся в дальний угол камеры.
- Позвольте представиться: академик Вернадский, инженер Королёв, академик Вавилов, режиссер Мейерхольд, инженер Глушко, генерал…
Олег не слушал, рассматривал сырую, местами покрытую плесенью камеру и слегка подпорченные интеллектом лица.
- Где я?
Все заулыбались.
- На Лубянке.
- А где Лубянка?
- В Москве, - повисла недоумённая тишина.
- А где Москва?
- В Советском Союзе.
- А что такое Советский Союз?
- Да кто вы такой? Вы что, с луны свалились? - не выдержал импульсивный Мейерхольд.
- А может вы из другого века? - иронично спросил академик, а про себя подумал: "Интересно, они уже и сумасшедших под расстрел подводят?"
Олег, ещё не оживший после потрясения XXII века, сразу не понял, что его разыгрывают.
- Великий князь киевский Олег Вещий, утром был в своем родном десятом веке, в обед посмотрел ваше будущее.
Все заулыбались и разошлись по своим местам.
"Да, - с некоторым опозданием сообразил Олег, - меня же они за юродивого приняли".
Мейерхольд всё всхлипывал в своём углу. Олег ещё раз посмотрел на всех сидящих и бедствующих, подумал про себя: "Врут люди, что я вещий. На самом деле - дурак, дураком".
Он встал, не спеша подошел к режиссеру, взял его руки, куда-то надавил, подул, что-то прошептал и отошёл в сторону. Мейерхольд с недоумением смотрел на свои руки, даже понюхал их, задумался, а потом вскочил и бросился обнимать Олега. Завизжал с надрывом:
- Да вы же святой или вообще колдун! У меня же ничего не болит, кости все срослись, - он задрал рубаху, повернулся к народу.
- Что на спине? Синяки остались? - бывший личный врач товарища Ленина Абрам Соломонович поправил по привычке пенсне, которого уже не было, чекисты разбили ещё месяц назад, задрал кустистые брови. - Как, в некотором роде, специалист, утверждаю, у вас нет даже гематом.
- Вы кто? - артист ткнул пальцем в Вещего.
- Я же говорил, Вещий.
Глаза всех арестантов захлюпали и начали прожигать своими взорами могучую фигуру пришельца.
Прошло две недели, каждый день Олега выдергивали на допрос, били, но не особенно сильно, что взять с психа, князь корчил из себя болезного, орал дурным голосом, хныкал, истекал слезами, соплями, а про себя хихикал: "Еврей меня уже кое-чему научил, не зря же он великий режиссёр. Хоть и слабак, но весьма, весьма талантлив".