(XIX, 53) Но все это, как ты и сам понимаешь, пустяки. Обратимся к тому, о чем мы начали говорить, - к тому доказательству ненависти, надежнее которого не найти. "Отец думал лишить сына наследства". Не стану спрашивать, по какой причине; спрошу только, откуда ты знаешь это; впрочем, тебе следовало назвать и перечислить все причины; ибо непременной обязанностью обвинителя, уверенного в своей правоте, обличающего своего противника в столь тяжком злодеянии, было представить все пороки и проступки сына, которые могли возмутить отца и побудить его заглушить в себе голос природы, вырвать из своего сердца свойственную всем людям родительскую любовь, словом, забыть, что он отец. Все это, думается мне, могло бы произойти только вследствие тяжких проступков сына. (54) Но я, пожалуй, пойду на уступку: я согласен, чтобы ты прошел мимо всего этого; ведь ты своим молчанием уже соглашаешься признать, что ничего этого не было; но желание Секста Росция лишить сына наследства ты, во всяком случае, должен доказать. Какие же приводишь ты доводы, на основании которых мы должны считать, что это было? Ты не можешь сказать ничего; ну, придумай же хоть что-либо сколько-нибудь подходящее, дабы твое поведение не казалось тем, что оно есть в действительности, - явным издевательством над злоключениями этого несчастного человека и над высоким званием этих вот, столь достойных мужей. Секст Росций хотел лишить сына наследства. По какой причине? - "Не знаю". - Лишил он его наследства? - "Нет". - Кто ему помешал? - "Он думал сделать это". - Думал? Кому он говорил об этом? - "Никому не говорил". Что это, как не происходящее в корыстных целях и ради удовлетворения прихотей злоупотребление судом, законами и вашим достоинством - обвинять таким образом и ставить в вину то, чего не только не можешь, но даже и не пытаешься доказать? (55) Каждый из нас знает, что между тобой, Эруций, и Секстом Росцием личной неприязни нет; все понимают, по какой причине ты выступаешь как его недруг, и знают, что тебя соблазнило его богатство. Что же следует из этого? Как ни велико твое корыстолюбие, тебе все-таки надо было бы сохранять некоторое уважение к мнению этих вот людей и к Реммиеву закону.
(XX) Что обвинителей в государстве много, полезно: чувство страха должно сдерживать преступную отвагу; но это полезно лишь при условии, что обвинители не издеваются над нами. Допустим, что есть человек, не виновный ни в чем; однако, хотя вины на нем нет, подозрения против него все же имеются; как это ни печально для него, но все же тому, кто его обвинит, я мог бы простить это. Ибо, раз он может сообщить нечто подозрительное, дающее какой-то повод к обвинению, он не издевается над нами открыто и не клевещет сознательно. (56) Поэтому все мы согласны с тем, чтобы обвинителей было возможно больше, так как невиновный, если он и обвинен, может быть оправдан, виновный же, если он не был обвинен, не может быть осужден; но лучше, чтобы был оправдан невиновный, чем чтобы виноватый так и не был привлечен к суду. На кормление гусей обществом сдается подряд, и в Капитолии содержат собак для того, чтобы они подавали знак в случае появления воров. Собаки, правда, не могут отличить воров от честных людей, но все же дают знать, если кто-либо входит в Капитолий ночью. И так как это вызывает подозрение, то они - хотя это только животные, - залаяв по ошибке, своей бдительностью приносят пользу. Но если собаки станут лаять и днем, когда люди придут поклониться богам, им, мне думается, перебьют лапы за то, что они проявляют бдительность и тогда, когда для подозрений оснований нет. (57) Вполне сходно с этим и положение обвинителей: одни из вас - гуси, которые только гогочут, но не могут повредить; другие - собаки, которые могут и лаять и кусать. Что вас подкармливают, мы видим; но вы должны нападать главным образом на тех, кто этого заслуживает. Это народу более всего по сердцу. Затем, если захотите, можете лаять и по подозрению - тогда, когда можно предположить, что кто-нибудь совершил преступление; это также допустимо. Но если вы обвините человека в отцеубийстве и не сможете сказать, почему и как убил он отца, и будете лаять попусту, без всякого подозрения, то ног вам, правда, не перебьют, но, если я хорошо знаю наших судей, они с такой силой заклеймят вам лоб той хорошо известной буквой (вы относитесь к ней с такой нелюбовью, что вам ненавистно даже слово "календы"), что впредь вы никого не сможете обвинять, разве только свою собственную злосчастную судьбу.
(XXI, 58) Что же ты, доблестный обвинитель, дал мне такого, от чего я должен был бы защищаться, какое подозрение хотел ты внушить судьям? - "Он опасался, что будет лишен наследства". - Пусть так; но ведь никто не говорит, почему ему следовало опасаться этого. - "Его отец намеревался сделать это". - Докажи. Никаких доказательств нет: неизвестно, ни с кем Секст Росций обсуждал это, ни кого он об этом известил, ни откуда у вас могло явиться такое подозрение. Обвиняя таким образом, не говоришь ли ты, Эруций, во всеуслышание: "Что́ я получил, я знаю; что́ мне говорить, не знаю; я основывался на одном - на утверждении Хрисогона, что обвиняемому не найти защитника и что о покупке имущества и об этом "товариществе" в наше время никто не осмелится и заикнуться"? Эта ложная надежда и толкнула тебя на путь обмана. Ты, клянусь Геркулесом, не вымолвил бы и слова, если бы думал, что кто-нибудь ответит тебе.
(59) Стоило обратить внимание на то, как небрежно он держал себя, выступая как обвинитель, - если только вы, судьи, заметили это. Увидев, кто сидит на этих вот скамьях, он, вероятно, спросил, будет ли тот или иной из вас защищать подсудимого; насчет меня у него не явилось и подозрения, так как я еще не вел ни одного уголовного дела. Не найдя ни одного из тех, кто может и кто имеет обыкновение выступать, он стал проявлять крайнюю развязность, садясь, когда ему вздумается, затем расхаживая взад и вперед; иногда он даже подзывал к себе раба, вероятно, для того, чтобы заказать ему обед; словом, он вел себя так, точно был совершенно один, не считаясь ни с вами, судьями, ни с присутствующими. (XXII, 60) Наконец, он закончил речь и сел на свое место; встал я. Он, казалось, с облегчением вздохнул, увидев, что говорю я, а не кто-либо другой. Я начал говорить. Как я заметил, судьи, он шутил и занимался посторонними делами, пока я не назвал Хрисогона; стоило мне произнести это имя, как наш приятель тотчас же выпрямился и, видимо, изумился. Я понял, что́ именно поразило его. Во второй и в третий раз назвал я Хрисогона. После этого взад и вперед забегали люди, вероятно, чтобы сообщить Хрисогону, что среди граждан есть человек, который осмеливается говорить наперекор его воле; что дело принимает неожиданный оборот; что стала известной покупка имущества; что жестоким нападкам подвергается все это "товарищество", а с его, Хрисогона, влиянием и могуществом не считаются; что судьи слушают весьма внимательно, а народ возмущен. (61) Так как ты в этом ошибся, Эруций, так как ты видишь, что положение круто изменилось, что дело Секста Росция ведется если и не искусно, то, во всяком случае, в открытую, и так как ты понимаешь, что человека, которого ты считал брошенным на произвол судьбы, защищают; что те, на чье предательство ты надеялся, оказались, как видишь, настоящими людьми, то покажи нам, наконец, снова свою прежнюю хитрость и проницательность, признайся: ты пришел сюда в надежде, что здесь совершится разбой, а не правосудие.