Как-то раз, перечитывая его творение, я вспомнил, что сказала Юлия своему отцу Октавиану Августу. Однажды она перед ним предстала в одеждах пышных, вольных и нескромных, чем сильное вызвала в нем возмущение, хотя он ей не сказал ни слова. На другой день она свой наряд переменила и оделась скромно, как в те времена подобало целомудренным римлянкам. В таком наряде она вновь явилась перед отцом. Он же, накануне не выразивший своего неудовольствия, когда она показалась ему в одеждах неблагопристойных, не мог теперь скрыть своего удовольствия при виде такой перемены и сказал ей: "Насколько же эта одежда похвальнее и приличнее для дочери Августа!" Она быстро нашлась и ответила ему так: "Сегодня я нарядилась, чтобы порадовать взор моего отца. Вчера же я нарядилась, чтобы угодить моему супругу".
С таким же успехом врач, вылощенный и разряженный, одетый в роскошное, затейливого покроя, платье с четырьмя рукавами, как носили тогда (оно называлось philonium, о чем свидетельствует Петр Александрийский in VI, Epid ), мог бы ответить тем, кому казался странным такой маскарад: "Я вырядился так не для красы и не для щегольства, а чтобы развлечь больного, которого я навещаю, ибо я хочу во всех отношениях быть ему приятным, ничем его не раздражать и ничем ему не досаждать".
Более того. Мы корпим над отрывком из вышеуказанной книги старика Гиппократа и все еще судим и рядим, подлинно ли врач с физиономией мрачной, угрюмой, отталкивающей, катоновской, неприветливой, недовольной, сердитой, хмурой огорчает больного, врач же с лицом веселым, безмятежным, приветливым, открытым, улыбающимся радует его. Все это, однако ж, вполне доказано и совершенно бесспорно. Вопрос в том, зависят ли огорченность и обрадованность от восприятия больного, который всматривается в выражение лица своего врача и но нему угадывает, каков будет конец и исход болезни: если радостное, то и конец будет радостный и желанный, если же мрачное, то и конец будет мрачный и устрашающий; или же они зависят от того, какие от врача к больному идут токи: чистые или мутные, воздушные или землистые, веселые или меланхолические. Второго мнения держатся Платон и Аверроэс.
Как бы то ни было, вышеназванные авторы дали врачам особые указания по поводу того, какого свойства долженствуют быть их слова, речи, переговоры и собеседования у постели больного, к которому их позвали, а именно: все они долженствуют быть направлены к единой цели и к единой цели устремлены, то есть радовать больного, не гневя, однако ж, бога, и никоим образом не огорчать. Герофил, например, резко осуждает врача Каллианакса за то, что тот на вопрос, поставленный и заданный пациентом: "Умру ли я?" - нагло ответил;
И сам Патрокл со смертью пал в борьбе,
А был мужчина - не чета тебе*.
Другому больному, который, желая осведомиться, как протекает его болезнь, спросил на манер доблестного Патлена:
Не смерть ли предвещает
Мне, доктор, цвет моей мочи?* -
он ответил совсем уж по-дурацки: "Не предвещает в том случае, если ты произошел от Латоны, матери двух прекрасных детей, Феба и Дианы". Равным образом Кл. Гален (lib. IV, Comment, in VI, Epidemi.) решительно порицает Квинта, своего наставника в медицине, за то, что тот некоему больному, почтенному римлянину, позволившему себе заметить: "Вы только что позавтракали, доктор, - от вас пахнет вином", - грубо ответил: "А от тебя - лихорадкой. Ну так чем же лучше разит и несет; от тебя - лихорадкой или от меня - вином?"
Однако ж клевета, которую обо мне распространяли иные каннибалы, мизантропы и агеласты, была столь омерзительна и ни с чем не сообразна, что в конце концов я потерял терпение и порешил не писать более ни строчки. Одно из наименее тяжких обвинений, которые они мне предъявили, сводилось к тому, что книги мои полны всяческой ереси (впрочем, ни одного примера они так и не смогли привести) и смехотворных дурачеств. Дурачеств в них, и правда, немало, - это же их единственный сюжет и единственная тема, - но отнюдь не богопротивных и королевскую особу не задевающих; ереси же в них и вовсе нет, если только, вопреки здравому смыслу и общепринятому словоупотреблению, не приписывать мне того, о чем я и не помышлял бы даже под страхом тысячу раз умереть, буде такое возможно: это все равно что под словом "хлеб" понимать камень, под словом "рыба" - змею, под словом "яйцо" - скорпиона. Я Вам как-то на это пожаловался и прямо сказал, что когда бы я сам почитал себя не за истинного христианина, а за такого, каким они меня в извете своем выставляют, и когда бы я в своей жизни, в своих писаниях, речах, даже в мыслях обнаружил хотя бы искру ереси, они бы так постыдно не попались в сети духа клеветы, сиречь Διάβολος'а, который при их содействии возводит на меня такой поклеп, я бы тогда сам, по примеру Феникса, натаскал сухих дров и развел костер, дабы на нем себя сжечь.
Вы мне тогда сказали, что покойный король Франциск, вечная ему память, был об их наветах поставлен в известность и, со вниманием прослушав мои книги (я упираю на слово мои, оттого что мне по злобе приписывали чьи-то чужие, нечестивые), которые ему внятно и отчетливо прочитал вслух наиболее сведущий и добросовестный чтец во всем нашем королевстве, ничего предосудительного в них не нашел, а какой-то змееглотатель, который ославил меня чудовищным еретиком только на том основании, что по недосмотру и небрежению книгоиздателей туда вкралась грубая опечатка, привел его в негодование.
Сын же его, добрейший и добродетельнейший, благословенный король Генрих (да сохранит его господь на многие лета) поручил Вам и предоставил исключительное право быть моим защитником от клеветников. Сию благую весть о Вашем ко мне доброжелательстве я вновь услышал из Ваших уст в Париже, а затем - когда Вы посетили монсеньера кардинала дю Белле, который после долгой и мучительной болезни удалился для поправления своего здоровья в Сен-Мор - в край, или, вернее и точнее сказать, в райский уголок, сулящий исцеление, отдохновение, успокоение, наслаждение, негу и все благопристойные утехи хлебопашества и жизни деревенской.
Вот почему я сейчас, монсеньер, отринув всякую робость, иду напролом в надежде, что Вы, благосклонный мой покровитель, будете мне от клеветников как бы вторым Геркулесом Галльским, просвещенным, благоразумным и красноречивым, вторым Alexicacos'ом добродетельным, могучим и власть имущим, я же положа руку на сердце могу сказать о Вас то самое, что о Моисее, великом пророке и вожде израильском, изрек мудрый царь Соломон (Ecclesiastici, 45) : человек богобоязненный и боголюбивый, всему роду людскому приятный, богом и людьми любимый, память о коем светла есть. Господь в похвалу ему уподобил его сильным, возвеличил его на страх врагам. Ради него свершил он дела дивные и страшные, пред лицом царей прославил его; устами его возвещал он народу волю свою и чрез него показал свет свой. По вере его и милосердию господь избрал его и ото всех людей отличил. Устами его господь возжелал вещать, пребывающим же во мраке закон животворящего знания преподать.
Сверх того, даю Вам слово: кто бы при мне ни одобрил потешных моих писаний, я всех буду призывать к тому, чтобы они прославляли не кого другого, как только Вас, за все благодарили только Вас и молили бога сохранить и приумножить Ваше величие, мне же ничего не вменяли в достоинство, кроме беспрекословного подчинения и добровольного послушания мудрым Вашим распоряжениям, ибо благородными своими увещаниями Вы меня ободрили и вдохновили, а без Вас я впал бы в уныние, и иссякнул бы источник животных моих токов. Да почиет же над Вами благодать господня!
Ваш преданный и покорный слуга врач
Франсуа Рабле.
Писано в Париже, 1552 года января 28 дня.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА, МЭТРА ФРАНСУА
ΡАБЛЕ, К ЧΕΤВΕΡΤОЙ КΗИГΕ ГЕРОИЧЕСКИХ
ДЕЯНИЙ II РЕЧЕНИЙ ПАНТАГРЮЭЛЯ
К БЛАГОСКЛОННЫМ ЧИТАТЕЛЯМ
Сохрани вас господи и помилуй, добрые люди! Где вы? Я вас не вижу. Дайте-ка я нос оседлаю очками.
А-а! Наше вам! Теперь я вас вижу. Ну, как дела? Сколько мне известно, насвистывались вы изрядно. Но я вас не корю. Вы сыскали вернейшее средство от всяческой жажды. Это большое дело. Всё ли в добром здоровье - вы сами, ваши супруги, ваши детки, ваши родственники и домочадцы? Хорошо, отлично, рад за вас. Слава богу, господу богу во веки веков, и, буде на то его святая воля, да пошлет он вам здоровья на долгие годы!
Ну, а я, милостью божией, здесь, перед вами, и свидетельствую вам свое почтение. Благодаря малой толике пантагрюэлизма, - а вы знаете, что это глубокая и несокрушимая жизнерадостность, пред которой все преходящее бессильно, - я здоров и весел, не прочь выпить, если хотите. Вы спросите, добрые люди, почему я здоров? Вот вам исчерпывающий ответ: таково произволение всемилостивого и всемогущего бога, которому я покорен, которому я послушен и чье святое благовествование, то есть Евангелие, я чту, а в нем (от Луки, IV) с едкой саркастичностью и язвительной насмешливостью говорится о враче, который не бережет собственного здоровья: "Врачу! исцелися сам!"