Девушка, однако, молчала, и Консалв, полагая, что потребуется еще какое-то время, прежде чем она полностью восстановит силы, удалился к себе в комнату. Случившееся погрузило его в размышления. "Как я рад, – говорил он себе, – что судьба свела меня с женщиной, состояние которой дает мне право не избегать ее, а чувство сострадания позволяет проявлять о ней заботу. Да, я восхищен ее красотой, но как только она поправится, я отнесусь к ее чарам лишь как к орудию, которым она будет пользоваться для совершения измен и умножения числа несчастных. И сколько их будет? Сколько их уже бродит по свету? Но, боже мой, какие глаза! Какой взгляд! Как мне жалко тех, кто поддастся их власти, и как в своем горе я счастлив, что мне уже пришлось пережить жестокий опыт женского коварства и навсегда избавиться от любви!" С этими мыслями он забылся в недолгом сне и, проснувшись, поспешил к постели незнакомки справиться о ее самочувствии. Девушке стало много лучше, но она продолжала молчать и не произнесла ни слова ни следующей ночью, ни на следующий день. Удивленный Альфонс не смог не заметить Консалву, что тот проявляет необычную заботу об их гостье. Консалв и сам начал понимать несуразность своего поведения – красота незнакомки действительно влекла его к себе. Ему казалось, что в его отсутствие ее состояние может неожиданно ухудшиться. В какой-то момент, когда он находился в ее комнате, до его слуха донеслась невнятная речь. Его охватило чувство радости и одновременно смятения. Он подошел поближе, чтобы разобрать слова. Девушка продолжала говорить, и Консалв был удивлен, услышав незнакомый язык, хотя уже раньше, обратив внимание на одежду, похожую на то, что носят мавританские женщины, понял, что в их доме чужестранка. Зная арабский, он обратился к ней на арабском языке, но был еще больше удивлен, видя, что остается непонятым. Он заговорил на испанском, итальянском, но все безрезультатно. Напряженный и растерянный взгляд незнакомки красноречиво свидетельствовал, что эти языки ей незнакомы. Тем не менее она продолжала говорить и порой останавливалась, как бы ожидая ответа. Консалв старался вслушаться в слова, пытаясь хоть что-то разобрать. Он пригласил в комнату всю прислугу в надежде, что кто-то будет удачливее его. Он раскрыл перед глазами девушки испанскую книгу. Ему показалось, что она знает буквы, но не может изъясняться. На ее лице были написаны отчаяние и тревога, которые лишь усиливали отчаяние и тревогу Консалва.
Он уже не знал, что делать, когда в комнату вошел Альфонс в сопровождении красивой женщины, одетой точно в такое же платье, как и их незнакомка. Увидев друг друга, женщины бросились в объятия. Вошедшая несколько раз произнесла слово "Заида" с выражением, которое не оставляло у присутствующих сомнения в том, что это имя ее подруги. В свою очередь, Заида неоднократно произносила слово "Фелима", из чего можно было заключить, что так зовут вновь пришедшую. После нескольких слов, которыми обменялись женщины, Заида разрыдалась и жестом руки попросила всех покинуть комнату. Консалв последовал за Альфонсом, чтобы узнать, откуда появилась новая незнакомка. Друг сообщил ему, что она была подобрана на берегу моря рыбаками из соседних лачуг в тот же день, когда они нашли Заиду, и в таком же, как Заида, состоянии.
– Вдвоем им будет легче перенести свалившуюся на них беду, – высказал свое мнение Консалв. – Но что вы, Альфонс, думаете об этих женщинах? Судя по их одеяниям, они далеко не из низшего сословия. И как очутились они в утлом суденышке посреди моря? Обломки, выброшенные на берег, отнюдь не принадлежат кораблю. Та, которую вы привели к Заиде, рассказала ей нечто такое, что причинило ей невыносимую боль. Все это труднообъяснимо.
– Я вполне разделяю вашу точку зрения, Консалв, – ответил Альфонс. – И поражен как тем, что с ними произошло, так и их красотой. Вы, возможно, не заметили красоты Фелимы, а она действительно необычайна и наверняка поразила бы вас, если бы вы прежде не увидели Заиду.
После этих слов друзья расстались, и Консалва охватила еще большая, чем прежде, грусть, причину которой он усмотрел в том, что не смог быть понят незнакомкой. "А что бы я ей сказал, – вдруг спохватился он, – и что пожелал бы от нее услышать? Уж не намерен ли я поведать ей свою печаль и узнать, что так сильно огорчило ее? Может ли человек столь несчастный, как я, проявлять праздное любопытство? Вправе ли я интересоваться бедами незнакомого мне человека? Почему ее боль отдается болью во мне? Неужели перенесенные мною страдания не должны были сделать меня безучастным к страданиям других? Нет, конечно же нет, – поспешил успокоить себя Консалв. – Это несомненно всего лишь моя отшельническая жизнь понуждает меня проявлять интерес к необычным событиям, на которые я никогда не обратил бы внимания при других обстоятельствах".
Самоутешение не избавило его от бессонной ночи. Не видя Заиды, он провел в беспокойстве и большую часть дня. К вечеру ему сообщили, что она поднялась с постели и направилась к берегу моря. Консалв пошел за ней и нашел ее сидящей у воды со слезами на глазах. Заметив молодого человека, Заида встала и сделала в его сторону несколько шагов. Походка ее была изящна, и лицо излучало приветливость. Она указала Консалву на затерявшуюся в море рыбацкую лодку и несколько раз произнесла слово "Тунис", как бы прося отвезти ее в эту далекую страну. Консалв в свою очередь показал на уже появившуюся на небе луну и попытался знаками объяснить ей, что это вполне можно будет сделать после двух оборотов светила. Ему показалось, что Заида поняла его, но почти тут же девушка вновь расплакалась.
Наутро ей вновь стало хуже, и за целый день она так и не покинула своей комнаты. Никогда еще со времени появления Консалва в этом доме время не тянулось для него так долго и утомительно.
На следующий день, не ведая, что побудило его к этому, он решил привести себя в порядок. Пребывая в отшельничестве, он практически перестал следить за своим внешним видом. Консалв относился к той породе людей высшего света, для которых простая опрятность заменяла самые изысканные наряды. Альфонс, встретивший друга в лесу на прогулке, не смог скрыть своего удивления его столь необычным видом. Глядя на приятеля с улыбкой, он сказал ему, что, судя по изменившейся одежде, его горе под благотворным воздействием жизни в пустынном крае начинает затухать.
– Я понимаю, на что вы намекаете, Альфонс, – ответил ему Консалв. – Вы полагаете, что присутствие Заиды облегчает мои страдания. Но вы ошибаетесь. Я испытываю к ней сострадание, которое вызывают во мне ее беда и ее красота.
– Я тоже сочувствую ей, как и вы, – возразил Альфонс, – мне жаль ее, и я также хотел бы облегчить ее участь. Но я не ищу постоянного с ней общения, не окружаю ее мелкими заботами, не расстраиваюсь, если не слышу ее голоса, не испытываю неуемного желания говорить с ней. Вчера, когда она провела целый день в своей комнате, я не чувствовал себя более печальным, а сегодня мне так же безразлична моя внешность, как и обычно. Наконец, поскольку мы оба сострадаем ей, но ведем себя по-разному, вы несомненно испытываете по отношению к Заиде нечто большее, чем простое сострадание.
Консалв слушал не перебивая, как бы вдумываясь в слова друга и сверяя их со своими чувствами. Он уже собирался ответить, как его позвали и сообщили – в соответствии с его просьбой, – что Заида покинула комнату и прогуливается у берега моря. Консалв хотел сказать Альфонсу, что тот не ошибся в своих предположениях, но более важным было для него сейчас поспешить на встречу с девушкой. Он увидел ее издалека: она сидела с Фелимой там же, где и два дня назад. Консалв не мог удержаться от любопытства понаблюдать за ними и остановился в надежде узнать о ниx хоть самую малость. Заида плакала, а Фелима, похоже, ее утешала. Но девушка, по-видимому, не слушала подругу и не отрываясь смотрела в даль моря. Сцена навела Консалва на мысль о том, что она горевала о ком-то, кто потерпел кораблекрушение вместе с ней. Он уже видел ее плачущей на этом месте, но тогда ничто не подсказало ему причины ее скорби, и, как ему представлялось, ее слезы были вызваны тем, что она осталась одна, далеко от родной земли. Но сейчас он был почти уверен, что Заида оплакивала погибшего возлюбленного, что в бурном море она оказалась ради его спасения. Он уже не сомневался – как будто узнал это от нее самой, – что причиной ее горя была любовь.