Глава 3
Ашрам
События нескольких последующих дней безнадежно перепутались в моей памяти. Кажется, мы двинулись в путь на следующее утро. Я даже не оглянулся на хижину, три долгих сезона бывшую моим домом. Кто поселится в ней после меня? Куда лежит моя дорога? Снова и снова я спрашивал себя, зачем было бросать деревню, рисковать разумом и жизнью в диком лесу, лезть с ножом на кшатриев, голодать, сходить с ума от одиночества и страха? Сидел бы я сейчас в просторной хижине, пил горячее молоко, вел неспешную беседу с братьями. И девушку бы я нашел себе дома в своей или соседней деревне, и все в моей жизни было бы ясно и спокойно, а напасти и труды - привычными и действительно достойными меня. Я же взвалил себе на плечи чью-то чужую карму и в награду получил, как и заслуживал, бесконечную череду тягот, страданий и острое, незаживающее чувство собственного несоответствия избранному пути.
Вот оно мое высокое предназначение - ломота в ногах, грязь дороги, страх перед буду щим и тоска по дому. Учитель говорил, что я обрету свободу, но вместо этого меня несло, как щепку в потоке событий. Куда? Неизвестно. Оставалось надеяться, что путь ясен Учителю. Не видя ничего вокруг, я покорно шел за ним следом, и перед глазами моими была… нет, уже не улыб ка Нанди, а серая стена, бескрайний занавес, ма рево тумана.
И внезапно сквозь эту мутную пелену меня пронзила новая боль. Я ощутил ее так остро, что от неожиданности упал на колени, сдирая кожу об острые камешки тропинки. Сквозь боль, пульсирующую в висках и обжигающую глаза, я увидел, как Учитель резко обернулся. Он подбежал ко мне, концы его одежды вскидывались, как крылья огромной испуганной птицы. Учитель наклонился надо мной, провел своей шершавой теплой ладонью по моему лбу, и боль отступила, но где-то в мозгу еще звучали стоны, всхлипы, мольбы о помощи. Честно говоря, я решил, что это воспоминания о Нанди прорвали последние плотины воли и излились наружу потоком страдания, но Учитель был обеспокоен не моим состоянием. Поднявшись в полный рост, он начал оглядывать кусты, словно вожак волчьей стаи, почуявший добычу, потом с быстротой и решительностью, которые никак не вязались с его преклонными годами, зашагал сквозь заросли в сторону от тропинки. Я поднялся с земли и последовал за ним. Боль почти отпустила. И вдруг я услышал стоны, только уже не в сознании, а наяву, из-под низкой колючей акации, рядом с которой склонился Учитель. В высокой траве лежал запрокинув голову молодой человек приблизительно моих лет, в дорогой одежде, которая, как я представлял, могла принадлежать придворному. Правда, она была безжалостно изодрана и испачкана кровью. У меня, не привычного к виду ран, тошнотворный комок подкатился к горлу. Учитель с сомнением рассматривал раненого.
- Он умрет? - осторожно спросил я.
- Нет, - ответил Учитель. - Но мы должны унести его с собой, - добавил он, думая о чем-то своем…
* * *
Огонь в треножнике плыл перед глазами, как чаша, полная сверкающей силы. Свет широким потоком входил в меня, струился по жилам, согревая руки, затопляя сознание. Учитель плеснул жертвенное масло - на алтаре с громким шипением взметнулся, как кобра в момент атаки, огонь. И вслед за ним я начал шептать слова древнего гимна:
"Алый дракон, посланец земли, гривой коснись холодного света звезд, напейся солнца, принеси мне частицу его силы, чтобы я стал хранителем огня его".
Наш ашрам оказался большой пещерой в теле красной горы, одиноко стоящей среди равнины.
Тот год, проведенный в обители, оставил в памяти: появляются красные огни жертвенного костра, звездное небо над скалами и всегда спокойный умиротворяющий голос Учителя:
- Впусти огонь в себя, научись возжигать его в своем сердце, он - старший брат невидимых лучей брахмы. Учись распознавать его. Есть огонь, служащий человеку - огонь жертвенника, очага и погребального костра. Есть огонь, повелевающий, дающий жизнь всему сущему. Есть и жестоко карающие стрелы Индры, небесные драконы и подземный огонь гнева, пожирающий города и горы, а также холодный целительный огонь луны и звезд.
Учитель говорил распевно, словно читая заклинание. Блики огня отражались в бездонных колодцах черных глаз. Резкие тени перемежались с глубокими тонами пурпурных бликов, отблески пламени трепетали, как волны, струящиеся перед лицом, а, может, это и были волны брахмы? Но лицо Учителя в ауре серебристо-белых волос непроницаемо, неподвижно. Оно не меняло своего выражения, и иногда мне казалось, что это маска. Двигались только губы, неторопливо разворачивая передо мной ошеломляющие картины неведомых миров, соседствующих рядом с человеком, но бесконечно далеких от тех, кто не обладает внутренним зрением.
Впрочем, я еще не был дваждырожденным. Я был послушником ашрама Красной горы, куда попал по воле моего Учителя. Здесь, в пещерах, древнее время стояло неподвижно, как подернувшаяся ряской вода заросшего пруда. Пахло сыростью, пометом летучих мышей и дымом давно сгоревших благовоний. Сюда мы принесли найденного в лесу человека. Всю дорогу он был без сознания. Потом, когда мы внесли его в пещеру, на минуту открыл глаза и попытался заговорить. Но Учитель прижал ладонь колбу молодого кшатрия, и тот погрузился в сон.
- Посмотри за ним, пока он спит, - велел мне Учитель.
Я остался сидеть рядом с раненым. Некоторое время он спокойно дышал, потом наморщил лоб. Мне показалось, что я слышу далекую невнятную речь. Вот только губы его оставались сомкнутыми. Нетелесный голос продолжал что-то бормотать торопливо, сбивчиво, словно отчитывался перед командиром. А потом молодой кшатрий снова задышал спокойно. Я тоже погрузился в дремоту, которую прервал приход Учителя.
- Пора будить нашего бойца, - улыбнулся он, - из деревни принесли ячменные лепешки и молоко.
Раненый был без сознания, но когда Учитель возложил ему руки на лоб, юноша открыл глаза, в которых отразились серые стены нашего убежища.
- Где я? - спросил он. Вопрос был вполне естественным, но зачем его рука лихорадочно ищет что-то у левого бедра?
Он поел и, не произнеся ни слова благодарности, опять закрыл глаза.
По богатой отделке одежды и знакам, вышитым на ней, я понял, что молодой кшатрий служит в войске раджи. Скорее всего, он был из тех, кто приезжал грабить деревню, и, значит, был соучастником убийства отца Нанди. Но кто же тогда напал на него? Может, крестьяне все-таки взялись за оружие и перебили отряд? Тогда почему карма пощадила этого грабителя мирных земледельцев?
Этот парень пролежал два дня в объятиях уютного мрака нашей пещеры. Иногда он приходил в себя, покорно ел то, что ему приносили, вяло озирался по сторонам и вновь соскальзывал в туманную страну ведений. Как видно его сущность предпочитала пока путешествовать подальше от тела, принесшего ей столько боли и страданий.
Потом из карих глаз под густой черной шевелюрой проглянула настороженная осмысленность, а рот с нелепой требовательностью повелел предоставить ему меч и коня, чтобы ехать мстить…
Все, что нам удалось узнать о нем в перерывах между проклятьями и приказами, так это то, что его имя - Митра, а был он ранен своими собственными сотоварищами (дети шакалов и вонючих ракшасов!), которым и рвался мстить.
Вот оно кшатрийское безрассудство! Сам едва жив остался, а снова со слезами на глазах рвется в драку, мечтает о смерти. Учитель вместо того, чтобы снова возложить ему ладонь на лоб, начал терпеливо объяснять, что он в безопасности, среди друзей, и прошлые беды уже миновали.
- Нет, на мне клеймо скверны… дхарма кшатрия требует смыть кровью… куда вы дели мой меч?
- Да что он все о мече толкует? - почти возопил я, заражаясь лихорадочным нетерпением незнакомца и еще больше раздражаясь от этого.
- Воин живет оружием и служением господину, - с мягкой задумчивостью сказал Учитель, - Этот, похоже, потерял господина… Так что его мир сейчас сужен до размеров клинка… - и добавил снисходительно, обращаясь к войну, - но все-таки кусок полированной бронзы остается ничтожным лоскутом майи, каким бы таинственным смыслом не наделяли его кшатрии.
Высокомерный взгляд сузившихся глаз, выгнутые губы, невнятное шевеление тела - вот и все, чем смог этот парень выразить свое возмущение. Но даже это выражение гордого протеста его вконец измотало и он снова забросил свой разум в темную яму забытья. А Учитель еще долго сидел у его изголовья, чуть наморщив лоб, словно силился что-то понять.