В ее голосе опять звучала гордость за отца, но у меня сердце сжалось от предчувствия беды. На краю деревни я расстался с Нанди, пообещав прийти завтра же, чтобы хоть как-то развеять ее тревогу. Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И, тем не менее, ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельников угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Скорее наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодными сквозняками тянувший силы из сердца. Мне, родившемуся в деревне, и раньше приходилось сталкиваться с дикими зверями и разбойниками. Страх приходил и уходил, как старый знакомый, не оставляя долгой памяти и переживаний. Почему же в ту ночь в хижине я не мог унять дрожи в ногах? Хорошо еще, что под рукой оказались дрова. Я торопливо поднес тлеющий трут к горке сухой травы, которую использовал для растопки. Тонкая струйка дыма потянулась к отверстию в крыше, маленький белый язычок пламени лизнул, будто пробуя, тонкие ветки, с хрустом принялся за хворост, вбирая в себя глубину цвета и плотность дерева. Искры роем алых созвездий ушли в небо, а через отверстие в крыше стекли в костер клочья густой синевы. В хижине стало светло и жарко. И в очаге вновь начал свою пляску огненный дракон, отгоняя демонов ночи и мои дневные страхи. Тревога отошла от сердца, и ко мне вернулась способность рассуждать. С горечью и стыдом признался я самому себе, что испытываю настоящий животный страх. Нечего было и помышлять о сопротивлении с оружием в руках, что было доступно любому охотнику в джунглях.
Сила брахмы? Но весь мой внутренний огонь угас при одном взгляде в красные глаза беды. Как мало оказалось во мне человеческого, и как близко, буквально на поверхности, стояла в моей душе черная вода животных страхов. А я еще гордился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа можно вырваться из подобного животного естества? Оставалось только молить богов даровать мне безмерную отвагу одиноких странников, бредущих пустынными дорогами, и тех, кто живет в лесных обителях под защитой неведомых мне духовных сил. Серым, мутным потоком страха и стыда пронеслись мои мысли и схлынули, обнажив сухую и беспощадную истину - я не стал сильнее от своих аскетических упражнений. Пробудившиеся во мне силы обострили ощущение опасности, боли и страха. Может быть, моя прошлая духовная слепота была в действительности благом, повязкой на глазах, не дававшей увидеть истинные границы страха и страданий, заполнивших мир.
Чтобы как-то отогнать эти мысли, я подбросил в очаг новую охапку хвороста, но явно не рассчитал: от поднявшегося жара вдруг занялись сухие пальмовые листья на крыше. Мое убежище, =до этого полное бестелесных страхов, разом наполнилось вполне реальным едким дымом. Пришлось открывать дверь на улицу, лезть на крышу, и заливать тлеющие листья остатками воды из кувшина. Борьба с огнем заняла всего несколько минут. Но за это время, перемазавшись мокрой сажей, надышавшись дымом, совершенно забыл о всех своих волнениях.
Я сидел на крыше, вдыхая свежий воздух. Подо мной была черная дыра дымохода, на дне которой далеким светом мерцали залитые водой угли очага, а над головой в ажурной рамке пальмовых крон торжественно сияло созвездие Семи Мудрецов. В песнях чаранов звезды, сложившиеся в огромный небесный ковш, представали праведниками, взятыми на Высокие поля. Мне казалось, что они спустились совсем низко и, не моргая, рассматривают меня, гадают, хватит ли у меня сил справиться… Когда я спрыгнул на землю, ноги больше не дрожали. В хижине было немного дымно, но ночной ветерок, проникающий в открытую дверь и широкую дыру в крыше, быстро наполнил ее запахами ночных цветов и трав. Я улегся на подстилку и уснул.
Проснулся я, когда солнце уже поднялось над кронами пальм, и сразу занялся починкой крыши. Дело было нелегкое, так как за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и срезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, так как она отвлекала меня от мыслей. Когда крыша была надежно покрыта новым слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нанди.
У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, и ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. На коленях перед ним сидели жена и Нанди. Лица у обеих были залиты слезами. Супруга громко причитала:
- Почему у меня такая злая карма? Лучше б мне родиться презреннейшей из рабынь, чем на старости лет сносить такое… В уме ли ты, кормилец семьи?
Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руки ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.
- Что случилось? - осторожно спросил я.
- Просто убедился в бессмысленности этой жизни! - со злой горечью махнул рукой отец Нанди, снова опуская голову на циновку. - Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Снова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам как глава общины понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!
По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нанди не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.
- Так что, я готовлюсь к смерти, - сказал старик. - Видно, такова уж моя карма - пострадать за всю общину. Что значит одна моя смерть по сравнению с тем, что деревня будет жить? Но как трудно расставаться с этим миром! - сказал он это с такой горечью, что у меня защипало в горле.
- Но ведь раджа должен оберегать своих подданных от врагов и несправедливостей. Это его дхарма…
- Его не интересует никакая дхарма. Он рожден для грабежа своих подданных, насилия над юными девушками и пьянства. У кого сила - у того и дхарма… Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился:
- Уведи Нанди в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет у тебя несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращайтесь раньше, чем все разрешится… Я к вам пришлю одного из моих сыновей.
А потом продолжал громкие сетования:
- Вы, брахманы, правильно предупреждаете, что с приобретением богатства наступает настоящий ад. Жил бы я, как ты, в лесу, питался бы тем, что пошлют боги, и не было бы у меня страха смерти, горечи расставания с женой и дочерью. Моя благонравная супруга никогда не доставляла мне неприятностей. А как оставить дочь? Некоторые считают, что отцы сильнее любят сыновей. Но разве не противно это здравому смыслу - любить сына больше, чем дочь? Любовь к детям безгранична и не поддается измерению и сравнению. На этом зиждятся миры, потомство и непрерывность счастья. Так говорил мне брахман, который жил в этих холмах двадцать лет назад. Тогда я многое не понимал из его слов. И вот передо мной сидишь ты - молодой риши. И ты будешь тщетно открывать истину нашим детям, но они лишь на собственных несчастьях познают твою правоту. Но тогда уже будет поздно что-либо исправлять.
- Отдай зерно! Укажи стражникам потайное место! - Вдруг громким шепотом произнесла его жена. - Тогда тебе не придется оставлять ни этот мир, ни нас!
- Это невозможно… - смиренно сказал он.
- У меня еще есть долг перед всей деревней.
Тут женщина сорвалась на крик:
- Оставшись вдовой и лишившись покровителя, как я буду растить сыновей, сохранять свои добродетели? Как я смогу сохранить дочь, которую будут добиваться надменные женихи из города или наши деревенские увальни, недостойные даже мыть твои ноги? Как я одна смогу направить дочь на путь предков? Обходя меня, недостойные будут ее домогаться. Если же я не пожелаю ее отдать, то какой-нибудь негодяй похитит ее, как вороны уносят жертвенное масло из храма.
- Выйди снова замуж, - устало сказал Сомасундарам.
- Для женщины преступить первого супруга - величайшее беззаконие. Это мужчина может иметь несколько жен. Да и стара я…
Далее, не слушая ее, я встал с циновки, взял за руку Нанди и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу, боялся, что родители Нанди передумают, и вообще боялся задуматься о будущем. Нет, я не чувствовал себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Ведь, сиди я смиренно в лесной хижине, не было бы в моем сердце страха за Нандини, за всю деревню. Как быстро созрели кармические плоды моих поступков. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи.