На следующий день Дуся закрыла свой ларёк пораньше, сказавшись больной, а сама поспешила на барахолку. Сколько раз она с завистью наблюдала, как женщины выбирают и покупают детские вещи – штанишки, чулочки, платьица. И вот, наконец, и она выбирает одежду для дочки! Придирчиво рассматривает швы – не будут ли тереть нежную детскую кожу, прикидывает размер – чтобы было на вырост, но не смотрелось слишком большим. Нелёгким это оказалось делом – покупка детской одежды. А на последние деньги выторговала у пожилой женщины с печальным лицом целлулоидного пупса. Нагруженная покупками торопилась Дуся домой. Волновалась, как там Степан управляется с маленькой дикаркой. Но дома, к её удивлению, царили мир и согласие. Степан Игнатьевич нашёл деревянный брусок, распилил его на кубики, и вместе с Раечкой строил из них башню. Они увлеченно возились на полу голова к голове, разговаривая на каком-то только им понятном языке.
Увидев Дусю, Раечка обрадовано поспешила к ней навстречу, маленькие ручки обняли её за шею. Волна тепла и нежности затопила Дусино сердце.
– А смотри-ка, дочка, что я тебе принесла! – она, как фокусник, достала из сумки пупса.
Ни один фокус на свете не производил такого впечатления на зрителей, как появление этого пупса. Девочка восторженно выдохнула, осторожно взяла игрушку, потом быстро прижала её к груди и убежала, забилась под кровать. Дуся переглянулась с мужем.
– Боится, что отнимем. Не трогай её пока, сама вылезет.
Жизнь семьи круто изменилась, наполнилась новыми заботами, новым смыслом, новыми радостями, но и немалыми проблемами. Раечка оказалась на редкость смышленым ребёнком, она быстро освоилась в доме, заговорила, и её звонкий голосок с утра до вечера не умолкал в квартире. На здоровье Степана Игнатьевича появление ребёнка сказалось лучше лекарств, казалось, болезнь отступает.
Но характер у девочки оказался отнюдь не сахарным. Упрямая, своевольная, вспыльчивая, она доставляла приёмным родителям немало огорчений. Она не признавала запретов, её невозможно было поставить в угол, запретить что-то брать. Действовали только убеждения. К тому же у неё обнаружилась неприятная особенность – она, как сорока, тащила всё, что ей нравилось, и прятала свою добычу в самых неожиданных местах. Особенно страдала от дурной привычки Раечки Ираида, у неё то и дело пропадали бусы, брошки, статуэтки – все милые её сердцу вещички. Не один год потребовался, чтобы отучить дочку воровать.
Остриженные волосы быстро отрастали, густые, чёрные, как смоль, локоны обрамляли смуглое личико с правильными чертами лица. Ухоженная, всегда нарядно одетая девочка росла на редкость красивой. Только одно огорчало Дусю – слишком уж дочка не походила на своих светловолосых белокожих и сероглазых родителей, слишком уж явно читалась в её внешности цыганская кровь.
– Девочка моя, – говорил Дусе Степан Игнатьевич, – надо Раечке рассказать, кто она, что мы её приемные родители.
– Да, но не сейчас! Пусть сначала подрастёт, она ещё такая маленькая. Она только-только привыкла называть нас мамой и папой, – умоляюще смотрела Дуся на мужа.
В конце осени выпадают удивительно погожие дни, когда вчерашнюю грязь и слякоть вдруг укрывает чистый пушистый снег. Он кружит в воздухе, приглушая все звуки, пахнет морозцем. И даже взрослым хочется улыбаться, ловить ртом падающие снежинки, бегать по белой целине, оставляя чёткие следы.
Степан Игнатьевич смотрел в окно, Раечка примостилась рядышком на широком подоконнике, наблюдая за танцем снежинок за стеклом.
– А знаешь что? Пойдём-ка, дочка, гулять! Поиграем с тобой в снежки.
– Гулять, гулять! – завопила Раечка, мигом слезла с подоконника и притащила из прихожей валенки.
Во дворе они покидали снежки, взялись лепить снежную бабу. Степан Игнатьевич увлёкся работой, а когда оглянулся, Раечки рядом не было. Перепугавшись, он обегал весь двор, задыхаясь, поднялся до квартиры – девочки нигде не было. Выбежал на улицу, расспрашивая прохожих, не встречали ли они девочку в коричневом плюшевом пальто и красном капоре, добежал до рынка. Обессиленный, привалился к прилавку Дусиного ларька:
– Раечка пропала…
Целый час Дуся, закрыв ларёк, бегала по рынку, расспрашивая людей и утирая слёзы, а когда, потеряв надежду, вернулась к ларьку, обнаружила Раечку, мирно сидящую на руках у Степана Игнатьевича.
– Нагулялась и сама пришла, – виновато сказал он.
– Мамочка, я больше не буду, – потянулась девочка к Дусе.
Но обещание свое Раечка, конечно же, не сдержала. Она сбегала при каждом удобном случае. А нагулявшись на свободе, вся перепачканная, растрёпанная, неизменно возвращалась к Дусиному ларьку, часто с каким-нибудь пряником или яркой безделушкой в кармане.
И в сердце Дуси прочно поселился страх.
Глава 30. Разрыв
Пронизывающий февральский ветер трепал подол Настиной юбки, словно хотел сорвать её, проникал под старенькое пальто, касаясь ледяными пальцами кожи. Настя шла быстро, почти бежала по пустынной тёмной улице. Городской транспорт и днём ходил плохо, а в столь позднее время его не было вовсе. Рабочая смена в пищевом цехе, где работала Настя, кончалась тогда, когда заканчивалась партия свёклы, из которой получали сахар. Часто это случалось за полночь, и люди оставались ночевать прямо в цеху, по нескольку дней не бывая дома. По ночам в городе было неспокойно, милиционеров не хватало, и грабежи, нападения были обычным делом. Но Настю гнала домой тревога.
Она почувствовала себя в безопасности, только вбежав в подъезд своего дома. Отдышавшись, поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. Сначала зашла в комнату дочек. Лиля спала, свернувшись калачиком. Нина сидела над тетрадкой, набросив на плечи тёплый платок. Свет от настольной лампы, прикрытой полотенцем, уютно освещал пятачок на столе с раскрытыми книгами.
Настя склонилась над спящей Лилей-Лизой, поправила сползшее одеяло, коснулась светлых локонов, приобняла старшую дочку, поцеловав в тёмную макушку.
– Соскучилась я, как вы тут? Здоровы?
– Всё в порядке, мама, за нас не беспокойся. Чайник ещё горячий, тебе заварить свекольный чай? У нас немножко осталось.
– А я ещё жмыха принесла, сегодня давали в счёт зарплаты. Сейчас разложу, чтобы подсушить.
Настя развернула на подоконнике принесённый свёрток, поставила перед Ниной блюдце с пригоршней свекольных отжимков:
– Учись, дочка, учись.
Кивнула в сторону своей комнаты:
– Как там? Отчим дома?
Улыбка погасла на лице Нины, взгляд стал колючим.
– Дома… всё так же.
Настя тяжело вздохнула, прихватив стакан со свёкольным "чаем", пошла в свою комнату.
Муж сидел за столом, пьяно тыкая вилкой в кусок селёдки на тарелке. Перед ним стояла полупустая бутылка самогонки и наполненный стакан.
– А-а… Настёна пришла…, садись, компанию составишь…, а то пью один, как алкаш какой-то. А я ведь не алкаш…, не-е-ет! Интеллигентный человек! – он поднял ввёрх указательный палец и икнул.
Пододвинул к Насте стакан с самогонкой:
– Давай, жёнушка, культурно посидим, поговорим…, вот ты Бернса читала?
"Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее".
Настя отодвинула стакан.
– Не пил бы ты столько, Ванечка. Как утром на работу пойдёшь? Давай спать ложиться.
– Спать? С тобой? – он пьяно ухмыльнулся, – не хочу. Не понимаешь ты меня… И никто не понимает! Мне уже сорок лет, а что хорошего видел я в этой жизни?! В юности думал, вот выучусь, инженером стану, люди уважать будут, и всё у меня будет: дом, красивая и ласковая жёнушка, детки, на море дачу снимать буду. А что имею? В бухгалтерии счётами щёлкаю, чужие деньги считаю, а своих нет. Жена, как мышь серая, ласки не дождёшься. Детей нет и не будет, твои вместо благодарности, волчатами смотрят. Моря ни разу не видел. Думал – у богачей всё отберём, социализм построим и заживём красиво, а где она, красота? Ты оглянись – голод, холод, нужда, грязь!
– Так война же! Вот победим фашистов, и будет у нас жизнь другая, будут красивые вещи, пирожные-мороженные, театры, рестораны, всё будет.
– Война, говоришь? Что ты знаешь о войне?! Что ты можешь знать об этом кошмаре?! Ты не видела, как снаряд разрывает человека. Вот он только что рядом бежал, раз – и от него только кровавые лохмотья. А на его месте мог быть я… Тебя не гнали, как зайца, по лесу, не наливали в грязную миску вонючую бурду, которую и собака есть не станет. Как ты можешь меня понять?!
Иван плакал, по детски размазывая слёзы по щекам. Настя прижала его голову к своей груди, погладила растрепанные волосы, нашёптывая успокаивающие слова, а сама думала: неужели этот большой плачущий ребёнок, капризно требующий красивую куклу и вкусную конфетку, и есть тот умный, уверенный, утончённо-загадочный мужчина, смущавший её всего-то лет пять назад.
Война войной, а весна пришла в положенные сроки и засияла солнцем на ясном небе, встопорщилась зелёным ёжиком на газонах, засвистала птичьим гомоном. Тон военных сводок изменился, изменилось и настроение у людей. По всему фронту шли тяжёлые бои, но это уже не было беспорядочное отступление первых месяцев. Растерянность, страх сменились суровой собранностью, народ был готов сражаться до победного конца, каждый на своем месте.
Изменилось и настроение Чернышова. Его назначили главным бухгалтером завода. Он больше не напивался вечерами, повеселел, вновь стал очень следить за собой, стал меньше цепляться к Насте. Она сначала была рада таким переменам, пока не почувствовала запах незнакомых духов от мужа. На её вопрос Иван ответил: