Зашипело радио, и над залом поплыл бой курантов в далёкой Москве.
– С Новым тысяча девятьсот сорок первым годом, товарищи! С новым счастьем!
– Ура! – дружно грянул зал.
Капитан, представившийся Федором, проводил их до дома. Через пару дней он уже поджидал Дусю у подъезда, пританцовывая на морозе. Пришлось пригласить его в дом, напоить горячим чаем. И вскоре он стал частым гостем в их квартирке – в январские морозы по улицам не погуляешь. С Дусей в тридцать семь случилось то, что случается с девушками лет в восемнадцать – она влюбилась. Новое, неизведанное чувство захватило её полностью, заставляя забыть обо всём на свете.
Замуж она вышла рано, не познав влюблённости. Степан Игнатьевич заменил ей погибших родителей, и она испытывала к нему спокойное чувство благодарности, надёжной привязанности. А Федор закружил её в вихре эмоций. Он говорил ей такие красивые слова, от которых пьянела голова.
Так промелькнула зима, и в городе, как и в Дусиной душе, наступила весна. Душистым майским вечером Федор проводил её до подъезда, ему нужно было возвращаться в часть. У подъезда нежно поцеловал, прошептал ласковые слова на ушко. Дуся спрятала зардевшееся лицо в охапку сирени. Помахав ему вслед, она прошла в подъезд мимо лавочки, на которой сидел сгорбленный старик в грязной телогрейке и почему-то в зимней шапке. Поднимаясь по лестнице, услышала шаги за спиной, старик поднимался следом. Встревожившись, прибавила шаг, потом побежала. Старик нагнал её, когда она, путаясь в ключах, открыла дверь.
– Дусенька, не бойся, это же я, не признала?
Старик стянул шапку и Дуся, охнув, выронила ключи, сирень рассыпалась у её ног. Перед ней стоял Степан Игнатьевич. Сильно постаревший, совершенно седой, с ввалившимися щеками, почти беззубый, но это был он.
– Вот, вернулся, как обещал…, реабилитировали. Пустишь в дом?
Вечером, чистый, побритый, он сидел за накрытым столом на том самом месте, откуда наблюдал за обыском семь лет назад. Та же пижама болталась на худых сгорбленных плечах.
– Дусенька, девочка моя, я ни в чём тебя не виню, разве ты виновата в том, что с нами случилось? В том, что для тебя, молодой, красивой, жизнь не остановилась? Вот я пришёл домой, больше мне идти некуда. Но я не хочу быть тебе обузой. Хочешь уйти, держать не стану. Решай сама, как жить.
Степан Игнатьевич закашлялся, вытер со лба бисеринки пота, отодвинул стакан с недопитым чаем. Сердце Дуси сжалось от жалости при взгляде на эти худые руки, ей вспомнилось, какими сильными и надёжными они были.
– Стёпушка, куда ж я от тебя? Ты муж мой, хозяин в доме. Вернулся, и слава Богу! Будем жить, как прежде. А остальное всё пустое.
Но одно дело сказать это мужу, другое сказать любимому человеку: "Прощай!". Дуся не спала ночь, весь день ходила сама не своя, подбирая слова для объяснения. Ираида, укараулив Федора в окно, вышла ему навстречу в подъезд. Рассказала о возвращении мужа, о решении Дуси, попросила уйти. Но не тут-то было! Федор вскипел, он рвался в квартиру, требуя объяснения с женщиной, которую уже считал своей. Дуся, стоя в коридоре, поняла, что избежать тяжелого разговора не удастся, вышла на лестницу. Впервые увидела она Федора взбешённым. Он не выбирал выражений, оскорбляя её. Злые слова, хлестали, как пощёчины.
– Спасибо тебе, Федя. Ты сделал всё, чтобы я не жалела о расставании с тобой. Ты мне подарил крылья, ты же их и выдрал с корнем. Уходи и прощай.
Дверь за её спиной скрипнула, Степан Игнатьевич вышел на лестничную площадку и встал между гостем и женой. Взгляд его не обещал ничего хорошего. И хотя он весил раза в два меньше, чем мускулистый Федор, тот осёкся, развернулся и пошел вниз по лестнице. Сапоги прогрохотали по ступенькам, хлопнула дверь парадного, всё стихло. Все молча вернулись в квартиру, каждый постарался чем-то себя занять. Происшествие не обсуждали.
В начале лета Дуся встретила Федора на улице, под ручку с ним шла другая женщина, пряча счастливое лицо в букетике ромашек.
А потом грянула война. Степана Игнатьевича не мобилизовали, врачи признали чахотку. Стараниями Дуси он чувствовал себя лучше, немного поправился, приосанился, порозовели щёки, повеселели глаза, однако постоянное подкашливание не давало забыть о недуге, а приступы кашля мешали спать ночами. О том, что он пережил в лагере, Степан никогда жене не рассказывал, сказал только, что арестовали его по доносу завистника-карьериста. Следствие тянулось долгих семь лет, вину его так и не доказали, вот и реабилитировали. Да только эти годы и здоровье никто уже не вернёт. Живым вернулся, и за то спасибо.
Откровения Дуси прервал заспанный Кузьма.
– Вы чё это, бабоньки, меня не будите? Стемнело давно на дворе. Заночевать что ли здеся решили? Так мне это несподручно, спозаранку в гараже быть надо. Собирайся, Настасья Пална, ежели ехать хочешь, а ты, хозяюшка, плесни мне водочки "на посошок".
– Да куда ж тебе водочки, в дорогу-то! Да и нет ничего, за обедом ещё всё выпили.
– В дорогу, в дорогу… не лето, чай, замёрзнуть недолго без сугреву. Не жадничай, хозяйка, поднеси чарочку.
– Нет ничего, мил человек, тебе говорят, – на кухню, покашливая, вышел Степан Игнатьевич.
Настя быстренько засобиралась в путь, час и впрямь был поздний. Прощаясь, уговорились с Дусей видеться так часто, как только получится, и что Нина с Лизой на каникулы обязательно приедут погостить.
Весь обратный путь Кузьма был не в духе. То ли из-за чарочки, то ли по какой-то другой причине, но он молчал с мрачным видом. Настя была этому рада, хоть поспала дорогой. В Бузовьязы приехали далеко за полночь.
Новый 1942 год никто не праздновал, с фронта, вместо долгожданных писем, приходили похоронки. Теперь на почтальоншу смотрели не с надеждой, а со страхом, а та прятала глаза, доставая из сумки очередной листок с фиолетовой печатью. В январе всем десятиклассникам досрочно выдали аттестаты, и призвали в школу танкистов. Там, где раньше обучали комбайнёров и трактористов, теперь готовили танкистов. Вместе с другими ребятами Нина и Лиза проводили Ивана, того самого, который приносил им муку и зерно. Весной всех мальчишек отправили на фронт.
Забегая вперёд, скажу, что из всех выпускников сорок второго года бузовьязовской школы живым вернулся с войны только Иван. Все остальные погибли за Родину. Да будет земля пухом и вечная память тем мальчишкам.
Летом Нина закончила девятый класс. Узнав, что в педагогический в этом году принимают и на базе девяти классов, засобиралась в Уфу. Лиза тоже собралась в город, поступать на бухгалтерские курсы. Решено было, что поживут первое время у Дуси, а потом, если поступят, снимут комнату, чтобы быть вместе. За шустрой Елизаветой требовался пригляд.
Проводив дочек, Настя заскучала, теперь всю свою заботу она отдавала двум ребятишкам Таси, забавные малыши делали первые шажочки, их непоседливые ручки тянули всё, что попадалось на глаза.
Как-то вернувшуюся с работы Настю встретила сияющая Тася.
– Что случилось? По какому поводу такая радость? – устало спросила Настя.
– А вы проходите, Анастасия Павловна, в комнату, и сами всё увидите.
У порога Настя споткнулась о кирзовые сапоги. На кровати поверх покрывала и подушек крепко спал Чернышов. Солдатская пилотка выпала из опущенной руки, рядом лежал костыль. Настя тихонько пододвинула стул, села рядом, рассматривая мужа. Лицо осунулось, щеки, покрытые щетиной, ввалились, виски поседели, и в выражении лица появилось что-то жёсткое, чужое. Ноги были целы, только на одной ступне не хватало трёх пальцев. "Господи! Муж вернулся с фронта живой, руки-ноги на месте, счастье-то какое", – говорила сама себе Настя, но сердце почему-то молчало…
Вечером в доме был праздник. Настя с Тасей собрали стол, какой сумели. Двери не закрывались, соседки несли, кто что мог, каждая с надеждой расспрашивала, не встречал ли Иван Михайлович на войне её мужа, и как там вообще, на фронте, скоро ли фрицев погонят. Чернышов отвечал неохотно, в сотый раз рассказывая, что в первые же дни их часть попала в окружение, не успев побывать в бою. Командиров немцы сразу расстреляли на глазах у бойцов, а солдат, как скот, согнали в окружённый колючей проволокой загон. Поставили часовых с пулемётами, и тех, кто пытался бежать, расстреливали на месте. Раз в сутки приезжала полевая кухня. Каждому выдали по миске, но мыть их было негде. Тем, кто свою миску потерял, баланду наливали прямо в пригоршни, фрицев это очень забавляло. Среди военнопленных начались болезни, каждое утро охрана вывозила из лагеря трупы умерших за ночь.
Однажды приехала крытая машина с автоматчиками и собаками. Пленные начали прощаться друг с другом. Но их погнали не на расстрел, а к железной дороге. Во время погрузки в вагоны трём военнопленным удалось бежать, в их числе был и Чернышов. Несколько дней скитались по лесу, не имея представления, далеко ли до линии фронта. Совсем обессилев от голода, вышли к выселкам. Хозяин спрятал их на сеновале, накормил, чем смог, а ночью за ними пришли партизаны.
Несколько месяцев Иван Михайлович воевал в партизанском отряде, но однажды обморозил ногу в худом валенке, пальцы почернели, начался жар. Партизаны сумели переправить его через линию фронта. В прифронтовом госпитале ему ампутировали три пальца и переправили дальше, в тыловой госпиталь. Гангрена отступала медленно, Чернышов опасался, что ему ампутируют всю ступню. Обошлось, выкарабкался. Он уже собрался выписываться, все его мысли были дома, но из госпиталя его забрали в ГПУ, месяц разбирались, при каких обстоятельствах он попал в плен, и не завербован ли немецкой разведкой. Отпустили внезапно, когда он уже перестал надеяться на скорое возвращение домой.