– Поплачь, горемычная, поплачь. Слёзы, они как дождик, смывают с души боль. А после дождя что бывает? Правильно, солнышко. И в твоей жизни настанет хорошая погода. Ведь что главное? То, что деток своих ты живыми довезла, что в безопасности вы, что крыша над головой у вас есть. Тебе горевать нельзя, а то молоко пропадёт, чем тогда огольцов своих кормить будешь? Всё пройдёт, дорогая, всё образуется. Бог даст, и муж живым вернётся. Мало ли, почему не пишет? Им сейчас на фронте не до писем. Вон мой Иван Михайлович, как забрали, так только одно письмецо и было, по прибытию в пункт формирования. А с тех пор ничего. А наше бабье дело – верить и ждать, детей растить, помогать фронту, чем можем. Нельзя горю поддаваться.
Под ласковое журчание Настиного голоса Тася стала успокаиваться и засыпать.
Так у Насти появились новые соседи, а Нина с Лизой перебрались в её комнату.
Постепенно они привыкли жить ожиданием известий с фронта. Девочки после уроков задерживались в школе, вязали носки, варежки, шили кисеты, собирали посылки на фронт.
Настя печально провожала глазами спешащую мимо почтальоншу, ей писем не было.
Глава 28. Встречи
Промелькнуло короткое дождливое бабье лето, а уж в начале октября наступило предзимье. С утра лужи подёргивались ледяной корочкой, ветер рвал с веток последние листья, во дворах по-хозяйски каркали вороны, в воздухе пахло скорым снегом. Он выпал в ночь на Покров. Крупные хлопья, словно куски ваты, густо падали и падали всю ночь, и к утру село утопало в сугробах. Снегом завалило входную дверь, пришлось ждать, когда соседский парнишка Валька расчистит крыльцо.
Настя открыла сундук с зимними вещами. Расстроенная, она перебирала одежду, дочки за лето так вытянулись, налились, превратившись из девочек в девушек, что всё оказалось мало. Настя засобиралась в Уфу, на барахолку.
Чернышов, уезжая на фронт, успел позаботиться о своей семье, договорился, чтобы его друг, завхоз на элеваторе, поддерживал Настю с дочками. И тот своё обещание выполнял, время от времени присылал сына Ваню, как бы в гости к девочкам, а в школьном ранце у него был припрятан мешочек для Насти, то с зерном, то с мукой. В сельмаге всё теперь выдавалось по карточкам, ничего так просто не купишь. Весь провиант направлялся на фронт. В тылу было голодно, но люди не роптали, все понимали, армию надо хорошо кормить. Выживали, кто как мог. О том, чтобы что-то принести из больничной столовой не могло быть и речи, все продукты строго контролировались. Разрешалось только забирать картофельные очистки, да "бульон" из-под макарон. Воду, в которой варились макароны для больных, теперь не выливали, как раньше, а сливали в бидончик, вот её разрешалось уносить домой по очереди. Дома этот "бульончик" заправлялся тщательно промытыми картофельными очистками, загущался ложкой обжаренной муки – вот и суп. А уж если в доме морковочка или луковица сыщется, то и вовсе все довольны! По воскресеньям Настя пекла пирожки с теми же картофельными очистками или с запаренной пшеницей. Муку и зерно, которые приносил Ваня, Настя экономила, скопила по вещмешку того и другого. Вот на эти запасы и надеялась она выменять тёплую одежду.
И вновь, как семь лет назад, ехала она в кабине грузовика по заснеженной дороге. Но как эта поездка отличалась от той, давней! Тогда вокруг, сколько хватало глаз, расстилался чистый искристый снег под бездонной чашей небес, душа её пела и рвалась на долгожданную встречу с роднёй, с домом, а за рулём сидел молчаливо-добродушный Иван Иваныч.
Теперь снег укрывал землю словно саван. Ледяной ветер крутил позёмку, швырял пригоршни снега в лобовое стекло машины, гнал рваные темные тучи так низко, что они цеплялись лохмотьями за острые макушки елей. Машину вёл больничный шофёр Кузьма, считавший себя весельчаком и балагуром. В кабине он чувствовал себя хозяином, и Настя не знала, куда деваться от его пошлых шуточек, как увернуться от руки, которую он, то норовил положить ей на коленку, то обхватить за шею. Настя забилась в самый угол кабины, где немилосердно дуло в щель. Благо хоть путь был недальний, часам к одиннадцати они уже въехали в город.
Кузьма высадил Настю около рынка и поехал по поручению начальства, условившись, что на обратном пути заедет за Настей. Настя долго ходила по рынку, присматриваясь, торгуясь и выбирая нужные вещи. Расплачивалась мукой и зерном. Наученная горьким опытом, за мешки свои держалась цепко. Наконец все покупки были сделаны и увязаны в два узла. Настя почувствовала, что сильно проголодалась.
– Пирожки! Горячие пирожки! Горячий чай! – пропела торговка в ларьке.
Что-то очень знакомое послышалось Насте в её голосе. Подхватив тяжёлые узлы, она подошла поближе. Торговка в чистом белом фартуке и белых нарукавниках поверх телогрейки повернулась, глаза женщин встретились, и обе ахнули:
– Настя!
– Дуся!
Через несколько минут Настя сидела на своих узлах в тесном пространстве ларька, грела руки о кружку горячего чая, ела пирожок с картошкой и словно музыку слушала радостный голос любимой подруги, которую не чаяла когда-либо увидеть вновь.
– Я сейчас быстренько расторгуюсь, и мы пойдём ко мне домой. Я тут рядышком живу, меньше квартала отсюда. И не спорь, никуда я тебя сегодня не отпущу! Это ж чудо-то какое, что мы встретились в таком большом городе!
– Да я бы с радостью, но я не одна, за мной шофёр сейчас заедет. Мне же до Бузовьязов засветло добраться надо.
– И шофера твоего заберём. От пирогов, да от чарочки небось не откажется.
Настя любовалась подругой, узнавая знакомые черты и подмечая перемены. Куда девались её утончённые манеры, сдержанность? Разве та Дуся могла бы ходить в телогрейке, носить валенки и платок вместо шляпки, бойко торговать пирожками на рынке?
Пару часов спустя подруги сидели вдвоём в уютной чистенькой кухне за накрытым столом. Кузьма после миски каши, хорошего куска пирога с капустой и чарочки самогона спал в комнате, расстелив телогрейки на полу, соседка Ираида деликатно удалилась в свою комнату, а Настя и Дуся вполголоса рассказывали друг другу о своих злоключениях, оплакивали смерть Галочки, Дусиной любимицы, и Веночки.
Дуся рассказала об аресте Степана Игнатьевича, о том, как тяжко ей пришлось без мужа-защитника, как спасло появление в её жизни и квартире Ираиды, устроившей её на работу в рабочую столовую.
Разоткровенничавшись, подруга рассказала такую историю.
Однажды, ещё до войны, Ида принесла два билета на новогодний вечер в Дом офицеров, выпросила у своего друга-покровителя. Дуся поначалу отнекивалась.
– Ах, Дусенька, ты не представляешь, как там будет весело! Музыка, танцы, шампанское! Ну что ты всё дома, да дома…, а жизнь проходит, к сорока вон уже катится. Ну, Новый год ведь!
– Да какие мне танцы? То ли жена, то ли вдова…, о Степане Игнатьевиче никаких вестей, а я веселиться пойду. Нет уж, иди одна, Идочка, твоё дело молодое, танцуй, пока танцуется.
Стали перебирать наряды. Дуся вытащила из шкафа своё любимое вишнёвое бархатное платье, а к нему кружевную накидку, предложила померить Иде. Но той платье оказалось великовато. Померила сама – чуть узковато, но если немного выпустить в швах… Пока Дуся крутилась перед зеркалом, Ида принесла две затейливые заколки, закрутила Дусе пряди волос надо лбом, заколола с двух сторон. Дуся с удивлением разглядывала себя в зеркале – хороша ещё, оказывается…
– Вот платье ещё повисит в шкафу, и ты в него вообще не влезешь. Ну, хоть в последний раз надень его в люди! Такая красота пропадает!
Дуся вздохнула… и согласилась.
В Доме офицеров было шумно и весело, сияли многочисленные огни, отражаясь сотнями бликов в елочной мишуре. В большом зале играл оркестр, в глазах рябило от дамских нарядов и офицерских мундиров. В буфете, куда Дуся с Идой зашли выпить по бокалу шампанского, за одним из столиков сидел друг Иды и разговаривал с женщиной лет пятидесяти. "Смотри, жена" – шепнула Ида Дусе. Дуся присмотрелась: женщина самой обычной наружности, такую хоть как наряди, а рабоче-крестьянское происхождение не скроешь. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке среди этой праздничной суеты. Заметив Иду с Дусей, её муж чуть улыбнулся, и отвернулся к жене.
– Ты не ревнуешь? – шепнула Дуся Иде.
– Я? Нисколько, – пожала плечиком та. – Она мне как подруга, почти что родственница. Правда, она об этом не знает. Стараюсь беречь её покой и здоровье. Не хотела бы я быть на её месте, с его-то характером. К тому же завтра он, как штык, будет у меня, всё по расписанию! И все довольны.
Дусе это было странно, но, зная историю подруги, нравоучений она ей не читала.
Женщины вернулись в зал. Ида закружилась в вальсе с кавалером. Дуся поискала глазами место, где можно присесть, и увидела, что к ней через зал, пробираясь между танцующих пар, идёт ладный капитан с весёлыми глазами.
– Разрешите Вас пригласить? – он лихо щелкнул каблуками.
– Я давно не танцевала, не знаю, смогу ли.
– Я Вас буду крепко держать, и у нас всё получится, – улыбнулся капитан.
Опираясь на его крепкую руку, Дуся быстро перебирала ножками в тесных туфельках, стараясь не сбиться, не споткнуться, а он уверенно вёл её через зал, ловко лавируя между другими парами. Быстрый вальс показался ей нескончаемым. Наконец музыка смолкла. Но капитан никуда не ушёл, и едва оркестр вновь заиграл, пригласил Дусю на следующий танец. Ида с удивлением наблюдала за раскрасневшейся, смеющейся подругой, такого превращения она не ожидала. Сначала она порадовалась за Дусю, потом встревожилась. Этот капитан, похоже, слишком сильно вскружил ей голову. Или это шампанское с непривычки так подействовало?
– Внимание, товарищи! – закричал со сцены ведущий.