На гитаре учился играть, писал друзьям в Москву, что знает, на какой именно крутой дороге Александр Сергеевич встретил арбу с телом Грибоедова и какие именно три потока в ту пору с шумом и пеной низвергались с высокого берега. За стрельбы в горах получил орден (то было за пять дней до распада Союза).
- Нет, - сказал он себе, - надо все переиграть. Обязательно!
- Верно ты решил, кирюха, - неожиданно изрекает Славик, как будто прочитал его мысли. - Вот что я тебе скажу: "О, lasst unedele Miihe fahren..." Ну, по-русски это приблизительно так: "О, оставьте неблагородные усилья..."
Крыгин чуть в обморок от изумления не упал.
- Ты что, - говорит, - по-немецки чешешь?
Тот и сам обомлел.
- По-немецки?! Я по-немецки чесал?!
- А то кто.
Славик внимательно прислушался к себе.
- Ну, умора, - сказал он наконец. - Что-то в голове творится... что-то прорезается; в самом деле, что-то прорезается... "О, klingelt, gleisst und spielet nicht..."
- Это как по-нашему? - спросила Матрена Селиверстовна.
Славик без запинки дал ответ:
- Опять же, если приблизительно, то вот так: "Не звените, не блестите, не играйте".
Пассажиры, которые из автобуса повысыпали, стали горячо аплодировать:
"Браво! Браво!" Первый раз они встретили на маршруте Одинцово Переделкино такого водителя.
А Матрена Селиверстовна заметила:
- Много всяких чудес, конечно. Но я лучше помолчу: не ровен час чего лишнего наговорю... Мне хоть бы на секунду-другую домой... хоть одним глазком глянуть... Тут рядышком, через мосток...
Меж тем НЛО никуда не девалось. Нижняя часть его знай себе вертится правда, очень медленно.
"А где Датико?" - думает Крыгин. "Ауди" - вот она, на встречной полосе стоит.
Самого же шустрика нет. "Может быть, - думает Сергеич, - он к Элен подвалил?"
Но ошибся: его барышня была одна.
Улыбается, руки тянет, как Даная, которую какой-то чокнутый серной кислотой изуродовал.
- Сергеич, - говорит, - я рада тебе.
Ну и дела. Славик по-немецки чешет и синхронно переводит, а Элен на комплимент сподобилась. И кому - своему извозчику!
- Сергеич! - повторяет она и снова руки тянет к нему.
- Сударыня... - пытается он привести ее, так сказать, в чувство. - Я же вдвое старше вас. Да погодите, Элен! Что ты вытворяешь!
- Какие твои годы! - не соглашается она. - Ты же артиллерист. И не Элен я вовсе, Алевтина я. Ну, иди ко мне, иди ко мне, покажи, как ты умеешь девушек целовать.
Сумочку свою, которая с Елисейских полей, на коврик бросила, принялась стаскивать с себя платьице.
- Я не из журнала "Плэйбой", - говорит Крыгин. - Нечего передо мной оголяться, демонстрировать себя. Я шоферюга на подряде. Вас обслуживаю. Давайте я лучше Датико Гогоберидзе разыщу.
Она на своем стоит.
- Ты же обо мне на Пушкинском перевале мечтал - ну, о такой точно, как я.
Когда у вас учения были и когда ты в походной офицерской палатке все уснуть не мог, кого ты видел? Разве не меня? Разве ты и не женился из-за того, что такой, как я, не нашел? И маялся потом, наволочку грыз... Иди ко мне, голубчик...
- Ну да, - говорит Крыгин, - "ночевала тучка золотая на груди утеса-великана"!
Как там далее? "Но остался влажный след в морщине..."
И опять за спиной его тот, очень странный, голос раздается:
- Зря ты упрямничаешь, Сергеич.
- Да не упрямствую я.
- Упрямничаешь, - укоряет Матрена Селиверстовна. - Ты должон отозваться на ее страсть. За любовь в ад не попадают.
- Так она завтра все забудет.
- Не забуду! - кричит фотомодель. - Век не забуду!
Матрена Селиверстовна целую минуту смотрит на нее, пожимает плечами с сомнением и продолжает свои увещевания:
- Ну и забудет - ну и что? Сам человек и то в прозрачное облачко при конце превращается, а что уж здесь толковать про любовь, когда красота подвернулась. Надо принимать ее да еще и дорожить ею, покудова есть. Это же промысел небесный.