– А ты разве не знаешь? Ха-ха-ха! – громогласно смеялась Лина. – Кукрыниксы, ведь это аббревиатура: Куприянов, Крылов, Николай Соколов. Вот она и есть Крылова!
Ребята потом сто раз передавали друг другу эту сцену, особенно всех радовало раскатистое слово "аббревиатура" в устах Лины.
В лаборатории принято было знакомить всех с результатами работы отдельных сотрудников. Если, конечно, были результаты. Называлось это техучеба, и начальник требовал, чтобы техучеба проводилась регулярно. Когда у Сережи появилось, с чем выходить на техучебу, то Сталина Васильевна очень внимательно его слушала, и первая начинала громко хвалить: "Молодец, Сережа, молодец!" Но как-то не радовали эти похвалы, слишком много было в них снисходительности. По мере Сережиного роста поводов для снисхождения оставалось все меньше. И однажды, после обсуждения чисто технического вопроса, Сталина вдруг стала говорить, что не верит Сережиным результатам, что у Сережи резкие движения, а людям с резкими движениями доверять нельзя, что она лично пойдет и перепроверит. Все переглядывались, не понимая, с чего Лина взбесилась, и чувствовали себя неловко. Получилось так, что Сталина Васильевна была единственным сотрудником лаборатории, с кем у Сережи сложились устойчиво плохие отношения.
Но не Сережа Зуев, как таковой, сердил Сталину Васильевну, дело было в другом. Тяжелое детство с клеймом "члена семьи врага народа", может быть, еще какие-то жизненные обстоятельства, сформировали главную черту Лининого характера – она презирала людей. Не всех. Пушкин, Наполеон Бонапарт, Лев Толстой, Альберт Эйнштейн заслуживали уважения. Из ныне живущих к уважаемым людям относились, конечно, она сама, Лина, ее сын, академик Капица, Жак Ив Кусто, ну, еще несколько человек. Только эти люди имели право, по мнению Лины, вслух высказывать свои мысли, совершать заслуживающие внимания и обсуждения поступки и болеть по-настоящему опасными болезнями. Остальные – мелкота, мусор. Правда, были еще промежуточные фигуры, которые звезд с неба не хватали, но уж очень им повезло в жизни. Например, Юрий Гагарин или семья Михалковых-Кончаловских. Про этих тоже можно было поговорить, но уже слегка снисходительно. Все же остальные должны были знать свое место и не вякать. И не беспокоить Сталину Васильевну своими мелкими делами.
Сережа как-то невольно подслушал разговор двух дам. К Лине пришла знакомая из другой лаборатории, и они сели поговорить. Вернее, сидела одна Лина, возвышаясь огромной тушей на отодвинутом от письменного стола стуле, а небольшая ее собеседница просто оперлась задом и двумя руками об этот стол, так что головы беседующих дам находились на одной высоте. Гостья с ужасом рассказала, что у ее подруги, которую хорошо знала Лина, обнаружили рак. Невидимый дамами Сережа почувствовал на расстоянии, как Лина воспротивилась, не захотела принимать эту важную и страшную весть. "Что, груди, груди?" – громче, чем следовало, спросила Лина. "Да нет, в животе… – несколько недоуменно ответила дама, почувствовавшая агрессивность вопроса. – Будут делать операцию" "Но ведь это гинекологическая операция, несложная", – продолжала снижать значимость события Лина. "Да нет, операция полостная, сложная и с непонятным результатом." "Ну, не знаю!" – как будто выключилась Лина и перешла на другую тему. Сережа тогда не понял странных вопросов Лины, только в памяти осталось резкое и неприятное "Что, груди, груди?" Потом додумался, из подсознания всплыл смысл подслушанного разговора. Рассказ о тяжелой болезни знакомой женщины должен был вызвать у Лины ахи, охи и слова сочувствия. Но Лина не сочувствовала, не жалела обычного, малозначащего человека. И не хотела притворяться, что ей жалко несчастную. Вместо этого она доказывала, что имеет право не жалеть, но не тем, что объект не достоин ее жалости, а тем, что болезнь не тяжелая.
Было еще несколько эпизодов из того же ряда. Узнав о выходе статьи кого-нибудь из сотрудников лаборатории, Лина обязательно говорила: "Ну, это же в нашем сборнике, который никто не читает". Увидев на пальце сослуживицы потрясающей красоты колечко, купленное сыном-дипломатом на алмазной бирже в Амстердаме, Лина комментировала: "Вот, могут турки ширпотреб приличный выпускать! Что, не турки? Ну, значит, китайцы". Как-то Лину подвез сослуживец из другого подмосковного городка домой. Вместо того, чтобы ехать на двух электричках через Москву, тут сразу по прямой, от проходной чужого предприятия до подъезда своего дома. Очень приятно. Но Лина сидела в машине, и вместо того чтобы вести приличный разговор об автомобилях или о погоде, напряженно молчала. По дороге лопнуло колесо, и некоторое время ушло на замену. После смены колеса Лина расслабилась, заулыбалась. По приезде насмешливо спросила водителя: "Ну, и сколько мы ехали?" "Почти два часа" – ответил, посмотрев на часы, сослуживец. "Я так и думала, что на электричках быстрее", – с удовлетворением произнесла Лина. Не могла она чувствовать благодарности к этим мелким, не равным ей людям!
Каждое событие в жизни окружающих ее людей, стоящих, по мнению Лины, на несколько ступеней ниже нее на лестнице эволюции, Лина стремилась аттестовать как маловажное, даже если не понимала смысла происходящего. А если слышала серьезные возражения, то переставала воспринимать слова и тут же выбрасывала из головы новость. На каждого нового человека Лина жадно накидывалась с единственной целью – классифицировать его как малозначительного, навесить ярлык и поставить на полку в один ряд с прочими болванами. Вот и Сережа попал под классификацию. Когда не удалось доказать самой себе, что Сережа – болван, Лина обиделась на Сережу и перестала обращать на него внимание.
Размышления о недостойности окружающих ее людей и вскрытие подлых причин их поступков отточили ум Сталины Васильевны, сообщили ему определенную проницательность. Но проницательность эта имела однобокий характер. Лина легко обнаруживала низкие мотивы, лежащие в основе происходящих событий. Быстро выводила на чистую воду любого знакомого или незнакомого даже в том случае, если человек совершал нечто очень хорошее, симпатичное, героическое. Бывало, угадывала. Часто вслух сообщала, как о бесспорном факте, о легком сомнении, искушении, только поднявшемся со дна души другого человека, и тут же им самим совестливо загнанным обратно на дно. Человек был ни в чем не виноват, он сомневался лишь мгновение, потом отринул эти сомнения и поступил благородно. Но Сталина была неумолима и громогласна. Принижала благородный поступок, как очевидный и пустяковый, а возвеличивала вскрытые ей самой черные тайны души другого человека. С кривой усмешкой объявляла: "Я же понимаю, что он имел в виду!" Иногда, подтасовывая факты, говорила о вовсе не существовавшей подлости. Люди смотрели на Лину с удивлением и, в зависимости от характера, начинали оправдываться, или обижались, или решительно переставали иметь с ней дело, справедливо полагая, что в этом десятипудовом организме ничего нельзя ни подвинуть, ни изменить.
Истово вскрывая тайные мотивы, Лина часто не обращала внимания на явное, очевидное, простое и оказывалась в смешном положении, не понимая того, что было ясно всем. А уж отвлечь Сталину Васильевну от главного, заманить ее упоминанием того, что кто-то глуп, подл или чего-то не знает, было проще простого. Сталина Васильевна в таких случаях расслаблялась душой, задавала ироничные вопросы, смеялась и показывала толстым указательным пальцем. Увлекалась, одним словом.
Но жило в душе Сталины Васильевны одно большое и светлое чувство. Она обожала своего сына, музыкально одаренного мальчика. Каждый день, в час, когда тот возвращался из музыкальной школы, мама звонила ему по телефону и спрашивала что-нибудь вроде: "Ты ноктюрн играл?" Сын, наверное, подтверждал. "С настроением?" – спрашивала Лина и вся замирала в ожидании ответа. Мальчишка, наверное, подтверждал, что с настроением. Лина от счастья взлетала к облакам. В этот момент она могла даже принять обращенную к ней легкую шутку.
– Вот, Сталина Васильевна, поедете в Париж с сыном, – встревал Полоскин. – Не забудьте мне сувенирчик привезти.
Лина в ответ счастливо смеялась, сотрясаясь огромным телом. О поездке в Париж в "почтовом ящике" в то время можно было сказать только в шутку.
Что соединяло Сталину с Робертом, трудно сказать. Во всяком случае, ни на работу, ни с работы они вместе не ходили.
И вот гром среди ясного неба. Роберт – американский шпион. Сам предложил свои услуги американцам и несколько лет сообщал им известные ему секреты. Точнее, передавал фотокопии секретных институтских документов. Чтобы не попасться за фотографированием, Роберт отвозил документы домой и там в обеденный перерыв все делал. Придумал способ, как вынести документ за проходную на часок.
Первый отдел выдавал секретные документы под залог пропуска, чтобы кто-нибудь не забыл документ вернуть. На огромной территории института располагалось несколько корпусов. Каждый корпус обслуживался своим филиалом Первого отдела, так удобней. Роберт брал в одном филиале какую-нибудь маловажную бумажку и оставлял свой пропуск. Потом шел в другой филиал и получал документ, который интересовал иностранную разведку. Из второго филиала звонили в первый, получали подтверждение, что пропуск у Роберта там уже забрали, после чего вручали шпиону нужный документ. Перед обеденным перерывом Роберт возвращал ненужную бумагу, получал назад пропуск и оказывался и с пропуском, и с документом на руках. Возможны были и другие ходы, чтобы поработать дома с секретным документом, тоже не особо хитрые.