– Ну, как… Фамилия его Хорунжий. Мы зовем его "дядя Женя". Воевал, был ранен. У нас занимается всем подряд: отправка изделий на испытания, дежурство по корпусу, отгулы за это дежурство, отправка людей в колхоз, на овощную базу, опоздания на работу и все остальное. Администратор. Другой бы на его месте много крови мог бы людям попортить, а Хорунжий нет. При такой собачьей работе – приятный человек и правдоискатель. Когда в городской газете напечатали заметку о том, что городская овощная база отказалась от труда привлеченных работников из институтов, то он взял эту газету вместе с очередной разнарядкой на овощную базу, и пошел к секретарю парткома с вопросом, как эти документы совместить. Тот почитал, подумал и ответил глубокомысленно: "Женя, некоторые заметки нужно читать между строк!".
– Я не могу все это описать, это меня не вдохновляет, – сказала Таня.
– Да нет… Я же рассказываю, что он за человек, – довольно вяло стал объяснять Сережа. – Описывать в стихах это не надо. Может быть, фамилию его обыграть, ведь "хорунжий" – это воинское звание в казачьих войсках…
– Ладно, я, конечно, подумаю, но ничего не могу тебе обещать…
Но Сережа уже не рассчитывал на жену. Во время разговора, пока объяснял Татьяне, что к чему, сам начал сочинять. Не Бог весть что, несколько поздравительных строчек… Что-то вроде:
Будь вы хорунжий, будь вы есаул,
Вас крепко любим, без чинов и званий!
Вы сами милы нам, отнюдь не ваш отгул.
В ваш славный юбилей мы вместе с вами!
Таня так ничего и не написала, а это пошло за милую душу.
Но, бывало, Татьяна создавала стихи по заказу отца. В окружении Андрея Прокофьевича часто случались события, достойные стихотворного адреса: юбилеи, награждения и выходы на пенсию. Прокофьич просил Таню о помощи, и она иногда помогала, сочиняла несколько строчек, отличающихся от обычных "поздравляем-желаем". Правда, Прокофьич сам их потом переделывал, часто до неузнаваемости. Однако всем, и юбиляру тоже, обязательно рассказывал, что стихотворение написано дочерью.
В семье Таня почиталась как литератор, и сама про себя думала, что она поэтесса. Поддерживалась ее внутрисемейная литературная репутация тем, что Таня посещала собрания литературного кружка при городской газете. Кружок назывался "ЛиК", то есть литературный клуб, и Таня говорила, что она – член литературного объединения. Раньше при газете был кружок рабкоров, потом появился молодой энергичный журналист, который расширил сферу деятельности кружка, придумал название, согласовал, где надо, и получился клуб. В "ЛиК" ходила разнообразная пишущая братия – и те, кто в прозе гневно обличал нечестных продавцов, и те, кто писал о любви в стихах, и те, кто составлял историю города, записывал байки местных стариков, которые участвовали в строительстве города и запомнили что-нибудь интересное. Литераторы собирались, пили чай, рассказывали каждый о своем. Сначала, правда, уровень был низковат, друг друга слушали плохо, членам клуба не хватало интеллигентности, единства интересов не было. Журналист это понял и пригласил в "ЛиК" Михаила Кузьмича, учителя из школы. Все его так и звали – Учитель.
Михаил Кузьмич был известным в городе человеком. Высокий, могучий, с крупными чертами лица, этот человек производил впечатление уже своей внешностью. А уж когда начинал рассказывать, то слушали его, открыв рот, и стар, и млад, и читатели, и писатели. Михаил Кузьмич обладал широчайшей эрудицией, имел обширное знакомство в Министерстве просвещения и в Академии педагогических наук, состоял членом многих методических и научных советов и часто ездил в Москву на заседания. Он мог отсутствовать в школе два-три дня, в этом случае в его классах изменяли расписание, потому что подменять себя на уроках литературы Михаил Кузьмич не разрешал.
Каждое лето Михаил Кузьмич брал десяток старшеклассников и неделю или две ездил с ними по литературным местам. Об этих поездках Михаил Кузьмич рассказывал на уроках в школе, и в клубе.
– Приехали мы в "Карабиху близ Ярославля". Так называл это место в письмах сам Николай Алексеевич Некрасов. Селение живописное, но небольшое. "А где у вас тут церковь?" – спросил я местного жителя. "Извиняюсь, гражданин, отвечает, нету у нас церкви". "Ладно, говорю, ну, где была церковь?" Сознаюсь, несколько раздражила меня его бестолковость. А он опять: "И не было никогда". "Как же так, у вас же село?" "Да, нет, говорит, у нас сельцо, попросту, деревня." Вот так-то. Оказался вполне грамотный собеседник. А в учебнике литературы местопребывание Некрасова обозначена как "село". Следовало бы написать "сельцо". В своей беседе с автором учебника я указал на эту неточность, и он обещал в последующих изданиях ее устранить.
Воцарение Михаила Кузьмича в "ЛиКе" оказалось очень удачным и продуктивным. Михаил Кузьмич из собрания непризнанных гениев, каждый из которых бубнит свое, сделал семинар по русскому языку и литературе. На каждом заседании Михаил Кузьмич объявлял тему следующего семинара, назначал одного или двух докладчиков и нескольких оппонентов. Обоснованность выбора темы ни у кого не вызывала сомнений, Учитель есть Учитель. Готовились и обсуждали "Особенности речи дикторов радио", "Заметные прозаические публикации журнала "Юность" в истекшем году", "Поэзию и критические статьи Аполлона Григорьева". Иногда молодой журналист, создатель "ЛиКа", просил провести семинар на тему вроде "Патриотическое творчество поэтов – членов нашего клуба". Михаил Кузьмич проводил такой семинар, но и тут разбирал представленные стихи бескомпромиссно.
– Татьяна Андреевна, вы – член партии? – обратился он на этом семинаре к Тане Зуевой, написавшей стихотворение о душевной радости по поводу скорого прихода коммунизма.
– Нет… – Таня испугалась столь определенно поставленного вопроса.
– Тогда почему вы в своем стихотворении пишете "наша партия"? – продолжил разбор Михаил Кузьмич.
Таня пожала плечами, не знала, что ответить, как прокомментировать очевидную истину. Оно и хорошо, обсуждение в этом направлении далее не шло. Михаил Кузьмич редко позволял себе политические замечания, дорожил "ЛиКом" и работал в нем с удовольствием.
Таня никак не думала, что критика ее стихотворения пойдет в этом направлении. Стихотворение было такое:
… И краше всех
Даров – надежда лучшей жизни!К. Батюшков.
Как наша партия мудра,
Нам лучший дар дает она:
Средь бед и жизненных невзгод
Мы коммунизма ждем приход!
И вместе с партией хотим
Приблизить час трудом своим.
Таня ожидала критики рифмы "мудра – она". Или спора о том, какой час мы хотим приблизить, достаточно ли ясно сказано об этом в стихотворении? Или обвинения в излишнем преувеличении текущих трудностей нашей жизни, как будто поэт хотел сказать, что мы одной надеждой живем и ничего хорошего не видим. А Михаил Кузьмич стал говорить о другом, и как зло! Не отметил даже, что так удачно подобран эпиграф! Таня расстроилась от этой творческой неудачи, но потом решительно порвала листок со стихами и постаралась забыть о них. Наверное, гражданская поэзия – это не ее стезя, она – лирик. А эти шесть строчек были написаны специально для тематического семинара…
Часть услышанных от Михаила Кузьмича бесспорных положений Таня повторяла дома для повышения культурного уровня родителей и мужа. Так же, как и Учитель, Татьяна была обеспокоена чистотой русского языка, и ее домашние лекции были посвящены борьбе с засорением "великого и могучего".
– Послушайте современную речь, – проповедовала Таня. – Как много искажений, упрощений, вульгарных оборотов. Например, слово "экология" обозначает науку об окружающей среде. Как же может быть "плохая экология" или "хорошая"? Плохая или хорошая наука, что ли? Правильнее сказать: "плохая экологическая обстановка". Или "эпицентр"? Это проекция центра на земную поверхность, как у землетрясения или ядерного взрыва. А у политического события есть центр, но не может быть эпицентра. Если, конечно, событие это происходит не над землей.
Тут губы Тани искривлялись иронией Михаила Кузьмича.
– Или вот еще, – продолжала Таня. – Распространенное выражение одеть пальто или шляпу. Это тоже неправильно. Нужно говорить: "надеть пальто". А вот сказать "одеть ребенка" – это правильно.
Анна Петровна слушала Таню в онемении, не отводила от дочери восхищенных глаз, ничего не говорила, только иногда срывалось у нее: "Да… Что мы знаем?.."
Андрей Прокофьевич с удовольствием и умилением слушал дочку. Ему нравилось, что у дочери есть такое занятие, и он поощрял посещения "ЛиКа".
Сереже интересно было слушать, и он всегда пытался затеять обсуждение Таниной лекции. Или старался подкрепить или опровергнуть высказанные сентенции житейскими примерами. В этот раз Сережа тоже вступил в разговор.
– А можно сказать: "одеть жену"? – спросил он.
– Конечно, можно, это будет правильно, – ответила Таня.
– Раз правильно, тогда – вот! – Сережа достал из кармана и помахал в воздухе пачкой красненьких десятирублевых бумажек. – Премию дали по заказу. Сто двадцать рублей. Давай тебе костюмчик купим.
– Вот пример, понятный широким слоям населения! Особенно женской прослойке, – поддержал зятя Прокофьич.
– А можно сказать "раздеть жену"? – весело продолжал Сережа.
– Перестань… Хотя да, я забыла сказать. Есть такое правило, кого раздевают, того можно одеть. А что можно снять, то надевают, – сказала Таня.
– Тогда, пожалуйста, для твоего "ЛиКа" правило, которое легче запомнить: "Надевают одежду, а одевают Надежду".
– Это что, юмор? – презрительно спросила Таня мужа, не понявшего, по ее мнению, очевидной истины.