Крыса, не отводя своих звериных глаз от Витька, некоторое время продолжала скалить зубы, уничтожая своей ядреной, точно кислота, слюной и без того испорченный стол. Потом она отпустила край кастрюли и, едва переступив задними лапками по плоскости стола, мигом запустила в свою грудь острые коготки передних лапок, вогнав их глубоко в шерсть. Послышался негромкий скрежет разрываемой плотной, такой, как брезент, ткани, и по телу и голове крысы внезапно пробежала тонкая рябь, а миг спустя прямо по середине морды, как раз между глаз, и по груди, от шеи вплоть до того места, откуда вниз уходил розоватый чешуйчатый хвост, прошла тонкая трещинка. Еще доля секунды – и крыса вцепилась когтями в тончайшую трещину на груди и энергично рванула в разные стороны шкуру, прикрывающую внутренности. Шкурка издала тихий хруст и немедля раздалась надвое, протяжно затрещав и испустив еще какой-то трудно передаваемый звук. Куски шкурки развалились на части, точно сама она была сшита из полусгнившей рвани, а крыса встряхнула своим телом, освобождаясь от остатков звериного облика, и перед отупевшими глазами Витька предстало непонятное существо… Никогда до этого не виданное им, а потому вызвавшее новый прилив пота на лбу и носу и беспокойный стук сердца внутри груди, так, что от испуга мигом заболел живот резкой, колющей в правый бок болью.
Перед очами Виктора находился небольшой человек… Человек ли?.. Существо ли?..
Словом, кто-то малюсенького роста, едва достигающий полуметра. Этот человечек (пока будем так его величать) имел две ножки и две ручки, одет он был в чудные, желтые обтягивающие штанишки, украшенные черными человеческими черепами, и в черную навыпуск рубашку, вернее, косоворотку, то есть рубаху с косым воротом (разрезом с боку), и этот самый ворот был также украшен вышитыми черепами, только красного цвета. На ногах у человечка отсутствовала какая-либо обувь. Впрочем, стопы как таковые там тоже отсутствовали, а вместо них находились полукруглой формы козьи копыта, сверху словно покрытые тонким слоем серой глазури. Морда, вернее, лицо, – хотя этот объект все же трудно назвать лицом, – так вот, морда у существа была широкая и тупая, слегка вытянутая вперед, словом, сохранившая строение морды крысы. Но в то же время сама форма головы больше напоминала козлиную башку, а именно горбато выступающим лбом, маленькими красными глазами, подвижными сероватыми губами и небольшими буграми у основания роговых отростков, из которых мгновенно, лишь с человечка была сорвана шерсть крысы, вытянулись дугообразные, ребристые рога. Кстати, эти рога торчали из тех мест, где у обычного человека находятся уши. Волос на голове человечка не было, а сама макушка была точно срезана или срублена… Еще у этого существа имелась реденькая, серая, клиновидная бороденка, и она неплохо гармонировала с блекло-сероватой кожей морды и массивным, с широкими ноздрями, носом.
Человечек чуток постоял спокойно, не шевелясь, наверно, для того, чтобы Витька смог его хорошенько разглядеть, а потом притопнул своими копытцами по столу… И вдруг, будто исполняя какой-то старый, народный пляс, мелко задробил ногами, и из-под копыт его в разные стороны полетели мельчайшие щепки и опилочки. Затем он широко развел в стороны руки и, поводя ими то вправо, то влево, сгибая и разгибая в локте, пошел по кругу, пританцовывая как раз вокруг злополучной закопченной кастрюли, которая в этом плясе выступала в роли недоступной девы. Человечек обошел пару раз по кругу, вновь расставил широко руки и давай плясать вприсядку, при этом высоко выкидывая вверх ноги.
А Витюха даже и не заметил, впрочем, как всегда, что позади него, будто из оцинкованного, наполненного здоровущими тараканами ведра, сызнова зазвучала музыка… Только теперь это была не музыка, исполняемая группой "Сплин", а русская народная песня и частушка "Эх, яблочко".
Сначала легкой волной пошла балалаечка, она гулким эхом раздавалась из ведра, а после махом грянули и слова песни. Их выводил один голос, пронзительно-высокий, но только он слышался не из ведра, а, казалось, наполнял кухню со всех сторон, точно в комнате в разных местах были установлены колонки, которые и распределяли равномерно звучание голоса…
"Эх!" – пронеслось междометье в мозгу у Витька, и через пару секунд там появились две умные мысли.
Первая: "Надо бы скорую вызвать и подлечиться".
И вторая: "Зря все же я Кирюху и Натаху выгнал" (наконец-то вспомнилось истинное имя другана). Мысленно он досказал себе, что сейчас бы они могли ему помочь, просто вызвав таких светлых, бескорыстных и спасительных людей в белых халатах.
А в это время голос уже залихватски напевал слова песни, особенно усердно и громко, прямо-таки оглушающе-звеняще выводя слово "яблочко":
Эх, яблочко, куда ж ты котишься,
К черту в лапы попадешь,
Не воротишься.
Ох, до чего же в такт этим словам кто-то позади Витюхи наяривал на балалайке да звучно ударял теми самыми протяжными медными литаврами.
А человечек на столе все сильнее входил в раж, выдавая коленца, выбивая дробь копытами, вертясь, прыгая и высоко задирая ноги. Внезапно он гулко треснулся о поверхность стола грудью и животом да принялся изгибаться какой-то дюже криволинейной волной, судя по всему, исполняя что-то вроде акробатической рыбки.
– К черту в лапы попадешь, не воротишься, – громко закончили песню позади Витька и громоподобно шибанули в медные тарелки таким образом, что у несчастного Виктора Сергеевича перед глазами проплыли строем пузатые бутылки, пихающие друг друга в стеклянные бока и встряхивающие своими жидкими и соблазнительно-бьющимися о прозрачные стенки прелестями.
– Уф…, – выдохнул человечек и легко поднялся с поверхности стола да, с небывалым азартом отряхнув руки, оправил задравшуюся и вылезшую из-под пояса штанишек черную рубаху.
Человечек какой-то миг разглядывал морщившегося Витюху, сдувающего толкающиеся перед его глазами бутылки, потому что высунутый из разинутого рта язык не смог дотянуться до них и, прочистив кряхтением голос, сказал:
– Ну как, шлёнда неумытая, тебе мой пляс?
Но так как Виктор был занят страстным желанием лизнуть или хотя бы дотронуться до этих столь вожделенных, покачивающих бедрами бутылочек языком и совершенно не обращал внимания ни на танцора, ни на его слова, человечек поднял руки и громко хлопнул в ладоши. И без задержки бутылёшечки, побулькивая своими внутренностями, так же строем уплыли вправо, резво пропав из поля видимости хозяина дома, по-видимому, лопнув там где-то, точно мыльные пузыри, а быть может, просто исчезнув, как приятное видение.
– Шлёнда, – продолжил сердитым тоном человечек. – Ты чего не отвечаешь? В лоб захотел? Так я скоренько это соображу, – и он поспешно сжал кулачок, протянул его в сторону Виктора и легонько им потряс, погрозив ему этим сереньким прыщиком. – А ну, баглай, невоспитанный такой, сей миг же отвечай.
– Чего? – взволнованно пролепетал Витюха и пару раз испуганно моргнул своими тяжелыми, будто чем-то груженными сверху веками.
– Чего-чего, ме-е-е, – протяжно мекнув, уже менее сердито откликнулся человечек и, перестав размахивать кулаком, опустил руку вниз. – Я спросил, как тебе мой пляс. Понравился, поди… Видел же, как я вприсядку всякие разные па выдавал… Ох! и люблю же я этот пляс, вот честно, уж очень я уважаю его… А ведь русский народ под этим самым делом, – и человечек, приподняв свою тупую широкую морду, а может, все же лицо, правым указательным пальцем постучал по шее, причем послышался гулкий звук, словно кто-то звякнул стаканчиком об стаканчик, – так вот, под этим самым делом частенько он этот пляс выдает… Ну, уж, конечно, не так, как я, по всем, значит, правилам танца, а так, слабенько, пошатываясь и покачиваясь, подчас не удерживаясь на ногах и падая в грязь мордой. Эх! такая песня, музыка и пляс красивые, а вы, шлёнды, пропившие мозги, лицо, род и землю, только и помните его в неадекватном состоянии… Ты же, свин, тоже пляшешь, хотя и без музыки, и все время всякие пакостные словечки выкрикиваешь, поганишь традиции, песни, плясы… Ах ты, пьянь рваная!..
– А давай ему язык отрежем, – неожиданно вмешался в разговор тот самый пронзительно-резкий голос. Он раздался где-то позади Витька, и через миг на правое плечо того кто-то вскочил и довольно крепко надавил на него, глубоко и болезненно врезавшись копытами в свитер и кожу под ним.
Виктор Сергеевич, как сумел, повернул голову и увидел второго человечка, хотя теперь, разобравшись в голосах, коими они гутарили, он со стопроцентной уверенностью мог сказать, что видел перед собой тех самых некошных. Так вот, тот второй некошный был очень сильно похож на первого и отличался от него лишь менее массивным носом да оттенком кожи, которая смотрелась светло-ореховой. Одет же он был не в косоворотку и штаны, а в добротный серый костюм-троечку, белую рубашку с укрепленной на шее черной бабочкой. Клиновидная борода его была совсем редкой, не более двух десятков седых волос.
– Так что, Луканька, – обратился он к своему сородичу и больно переступил копытцами на плече Витька, так что укрывающая свитер листва и стебли плюща не смогли спасти своего обладателя от рези на коже, – отрежем ему язык, чтобы более ему не было повадно похабить песни погаными словами… Чтобы более ему не было повадно похабить танцы своими пьяными кривляньями… Да и, потом, не люблю я, когда всякая рвань, как ты правильно выразился, калечит веселые и легкие песни, сохранившиеся в народе с давних времен.
– Да я что ж… я, как ты понимаешь, всегда за… Шайтан, – согласно кивнул головой в ответ Луканька.