Мне запомнился этот летний день потому, что служащие метрополитена и автобусных линий бастовали, такси найти было невозможно, и мне пришлось тащить на руках довольно большую статую, весом килограммов в тридцать, а до дому было километров шесть. И хотя я время от времени останавливался передохнуть, опуская свою покупку на тротуар, руки у меня дрожали, и я обмирал от страха, что могу выронить свое сокровище и повредить его.
Вторым рубежом в моих прогулках по Блошиному рынку был визит к другой даме, гораздо моложе первой и тоже торговавшей бронзой. Разговоры тут были покороче и, я бы сказал, менее плодотворные, потому что эта особа имела премерзкую привычку никогда не уступать в цене. Я бы даже сказал, что от этих разговоров выигрывала, в основном, она. Ее собственные познания в области скульптуры были весьма скромны, и, вбив себе в голову, что я большой знаток этой материи, дама всегда расспрашивала меня о достоинствах и ценности своих новых приобретений.
Однажды, когда я подошел с неизменным вопросом "Что новенького?", она протянула мне руку - не свою, а большую руку из бронзы.
- Сколько вы за нее хотите? - небрежно спросил я, так как произведение было мне отлично известно.
- Я хочу только, чтобы вы сказали мне, что это такое.
- По-моему, подпись достаточно разборчива, - холодно ответил я, уразумев, что снова буду использован в качестве эксперта.
- Да, но оригинал ли это?
- Думаю, что оригинал, только отливка нелегальная. Иначе тут стояла бы печать мастерской.
- Я тоже так думаю, - дама кивнула.
Она имела также подлое обыкновение выслушивать от вас информацию с таким видом, будто все это ей было известно заранее.
- Сколько же вы хотите за нее? - повторил я, продолжая рассматривать великолепную бронзовую работу, подписанную Роденом.
- А сколько она, по-вашему, стоит?
- Вы меня как покупателя спрашиваете или как оценщика? - ворчливо проговорил я, увидев, что и на этот раз ничего из этой хитрюги не выудить.
- О, я знаю, что вы скажете честно, - ловко увильнула она от ответа.
Так что пришлось мне и на сей раз проинформировать ее.
- Только имейте в виду, что без марки мастерской, где делалась отливка, вы вряд ли возьмете за нее больше, чем половинную цену. Если она попадется на глаза кому-нибудь из музея Родена, ее непременно у вас конфискуют.
- Половинная цена меня вполне устраивает, - улыбнулась дама. - Я купила эту бронзу за десять тысяч. Люди ведь глупы. Рука… Они думают, что это деталь какой-нибудь статуи…
"Мне такая роскошь за десять тысяч никогда не достанется…" - с горечью подумал я, продолжая свою прогулку. Дама и вправду уступила бы мне эту бронзу за полцены, но Роден даже за половинную цену был мне не по карману.
"Никогда не будет у меня Родена, ни одной его вещи, - продолжал я сетовать про себя. - Ни с маркой литейной мастерской, ни без марки…"
Но именно в этот миг отчаяния меня осенила идея, которая потом много месяцев не давала мне покоя: обойти все мастерские, где делают отливки скульптурных работ, и проверить, нет ли чего там. Найти путь к самим истокам.
* * *
Профессия литейщика, так же как и сама скульптура, пришла в наше время в упадок. Фирма Эбрар давно окончила свое существование. Барбедьен обанкротился уже при мне. Из наиболее известных фирм продолжали работать Рюдье, братья Сюз и Вальсуани. Рюдье отливал скульптуры Родену и Майолю, Вальсуани - Бурделю, а братья Сюз - нескольким скульпторам-модернистам. Но все они были именно мастерами-литейщиками, а не торговцами. Они исполняли заказы, но не продавали, и даже если в их личной коллекции был какой-то экземпляр, то вряд ли они согласились бы уступить его первому встречному.
Следовало найти каких-нибудь посредников. Я стал расспрашивать приятелей из художественных кругов и узнал, что один молодой скульптор хорошо знает Вальсуани и немного - братьев Сюз. Поскольку этот скульптор отнюдь не был завален работой, он охотно посадил меня в машину, и мы отправились с ним в одно из парижских предместий.
Мастерская Сюза была просторной и неуютной, как все литейные мастерские. Рабочие под руководством шефа сваривали детали какого-то странного изваяния - огромного конгломерата металлических брусков, не имеющих определенного назначения. Хозяин молча указал на свою небольшую контору в глубине помещения, а немного погодя пришел узнать, чем может быть нам полезен.
В качестве предлога для визита я захватил с собой эскиз лежащей обнаженной женщины, супруги Жюля Далу, - ввиду отсутствия других моделей скульптор всегда использовал как натурщицу собственную жену.
- Это ваша работа, - сказал я. - Но я не знаю, сколько отлито экземпляров, номер не проставлен.
- Сейчас поглядим, - сказал хозяин и отворил небольшой шкаф.
Сюз был уже весьма немолод, но и фирма была весьма немолода, и я так и не понял, кто передо мной: один из братьев Сюз или же кто-то из их сыновей.
- Фигура была отлита в одном-единственном экземпляре, - сообщил хозяин, быстро перелистав объемистую тетрадь. - Такие отливки мы делали в одном экземпляре, для самого Далу.
- Может быть, у вас осталось что-нибудь в бронзе или гипсе?
- Увы, ничего… - Он покачал головой. - Гипсы почти все в собрании музея "Пти пале", а бронза давно продана. У нас теперь только такое… - Он с презрением указал в окно конторы на чудовищное сооружение из металлических брусков.
- Поверьте мне, отливать и собирать подобные бессмыслицы совсем не в радость, но ничего не поделаешь… - продолжал Сюз с печалью и легонько погладил своей бледной старческой рукой статуэтку Далу.
Вальсуани принял нас в соседнем с литейной помещении, больше похожем на слесарную мастерскую, чем на контору. Человеком он оказался общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос.
- Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам.
Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием "Облако", - скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио.
- Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще.
- А что представляют собой те вещи? - спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку.
- Разные пустячки, оставшиеся от отца.
Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать.
- Это тоже пустячок? - спросил я.
- О, вы все видите… - добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору.
Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал:
- Понятно, но лично у меня ничего нет - ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу…
- И все же, наверно…
- Нет, нет, - уже с раздражением прервал Вальсуани. - Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права.
- А вон ту восковую фигурку? - спросил я.
- Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором.
- Но вы могли бы сделать отливку…
- Да, но тогда она уже не будет уникальной, - вполне резонно ответил хозяин.
На том разговор и закончился.
Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался:
- Хорошо… Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку…
К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему "Какой изумительный человек был ваш дядюшка".
По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела - впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской.
Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне - правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса.
В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей - память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье "Эмигранты". Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши.
Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие "Голуаз". В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия:
- Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье.