Она не успела ответить, потому что аукционист извлек из угла предмет нашего спора и водрузил на стол.
- Небольшая статуэтка шахтера… Прекрасная вещица, очень украсит интерьер… Первоначальная цена десять тысяч…
Владельцы лавок старья стояли со скучающими физиономиями, ожидая, когда дело дойдет до мебели. Я поднял руку.
- Господин в центре… Десять тысяч пятьсот… - объявил человек с молоточком.
- Одиннадцать тысяч! - сварливо произнесла своим хрипловатым голосом моя соседка.
"Эта ведьма и вправду взвинтит цену", - подумал я и снова поднял руку.
- Одиннадцать тысяч пятьсот… от господина в центре… - сообщил аукционист.
- Так и будете перебегать мне дорогу? - в досаде прошипела дама, когда сумма округлилась до двадцати тысяч.
- Естественно, - ответил я. - И предупреждаю: если вы не отступитесь, я проделаю то же самое с остальными фигурками.
- Двадцать тысяч от дамы в центре… Двадцать тысяч - раз… два раза… - продолжал выкрикивать аукционист.
- Двадцать пять тысяч! - крикнул я, желая показать "даме в центре", что мои слова - не пустая угроза.
И она капитулировала. В компенсацию я дал ей возможность получить за гроши все три грации.
- Вы должны быть мне благодарны, я помогла вам получить за бесценок чудесного Менье, - сказала дама, когда мы отправились в соседний зал за своими покупками.
- Я вам действительно благодарен, что вы нагрели меня только на пятнадцать тысяч, - ответил я. - Если б вы молчали, он достался бы мне сразу же за десять.
- Да он стоит самое малое сто тысяч!
Я это знал. Но знал также, что она все рассчитала: убедившись в том, что Менье от нее уплывет, она решила не дать уплыть хотя бы клиенту. Потому что там, на пригородном рынке, между нами было полное взаимопонимание и я был одним из немногих ее постоянных покупателей.
Некоторыми своими успехами на аукционах я был обязан чистому случаю, особенно в начале сезона или к концу, когда и торговцы и коллекционеры поглощены пред- или послеотпускными заботами. Ведь во Франции отпуск - и для богача и для бедняка - наиболее крупное событие в году. Похоже, что одиннадцать месяцев горожанин только тем и занят, что строит планы, приносит жертвы и копит деньги ради того единственного, двенадцатого месяца, который и являет собой истинную цель его пребывания на сей земле.
Само собой, успехи мои были весьма скромны, не шли ни в какое сравнение с теми операциями, какие удавались крупным коммерсантам - таким, например, как один мой знакомый грек.
Жил он в Нью-Йорке, и с национальностью дело у него обстояло довольно сложно: грек по рождению, он имел американское гражданство, женат был на болгарке, а торговал картинами французских мастеров. Я познакомился с ним через его жену. Это был человек уже в годах, довольно сдержанный для южанина и очень ловкий в торговых сделках. В Париж он прилетал раза два-три в году, чтобы закупить товар, и при встрече всегда расспрашивал меня, что нового на рынке, зная, что я регулярно совершаю обходы картинных галерей и магазинов.
- Я слышал, на нью-йоркских аукционах тоже бывают интересные работы, - сказал я однажды.
- Да, но слышали ли вы, какие там цены? Я не собираю коллекций, я вынужден торговать.
- Неужели вам никогда не удается выгодно приобрести что-либо?
- Очень редко. Два года назад выпал мне такой шанс. Аукцион должен был открыться вечером, а у меня случайно было в том же районе одно дело, так что к моменту открытия я оказался совсем рядом. И вот тогда-то во всем городе погас свет. Авария длилась минут десять, не больше, но вы представляете себе, какой наступил хаос. На улицах заторы, пробки в метро… И когда аукцион начался, в зале было лишь несколько человек. Я зашел ради одной обнаженной натуры Ренуара, на которую у меня был покупатель, она пошла с торгов одной из первых. И досталась, само собой, мне, причем всего за тридцать миллионов - просто не нашлось серьезных конкурентов. На другой же день я продал ее за восемьдесят миллионов. Но такое, конечно, бывает не каждую неделю и не каждый год.
Грек не питал никакого пристрастия к искусству, он - как выразился бы Леконт - мог с таким же успехом продавать бюстгальтеры, а не произведения живописи. Интересовало его только имя автора, сюжет картины и размеры холста.
- Не попадался вам Мурильо? - спрашивал он.
- Нет, но на Сен-Жермен есть "Мадонна" Моралеса, - отвечал я.
- Моралес меня не интересует.
- Я думал, вы ищете испанцев.
- Только Мурильо. И только детские портреты. А что вы в последнее время видели из импрессионистов?
- В Романской галерее есть натюрморт Ренуара, розы.
- Розы меня не интересуют.
- Но ведь это Ренуар.
- Да, но розы мне не нужны.
- Есть еще два эскиза Дега.
- А что на них?
- Лошади.
- Лошади меня не интересуют. А еще что-нибудь, пусть более старое?
- В Фобур Сент-Оноре я на днях видел прелестный пейзаж Добиньи.
- Надо будет взглянуть. Размеры?
- Довольно большое полотно. Примерно восемьдесят на метр двадцать.
- Тогда оно меня не интересует.
Однажды я сообщил ему, что видел в одной частной коллекции эскиз маслом Рубенса.
- У владельца финансовые затруднения, он просит сорок миллионов. С экспертизой и полной гарантией.
- Рубенс меня не интересует, - равнодушно обронил грек.
- Рубенс?! Может быть, и Вермеер, и Франц Хальс, и Рембрандт тоже? - с раздражением спросил я.
Он рассмеялся.
- Да, они, может быть, тоже, если в данный момент у меня нет на них покупателя. Я ничего не говорю, Рубенс - это вещь, но на черта мне замораживать сорок миллионов на одном эскизе, если неизвестно, когда и за сколько удастся его сбыть? Проще положить эту сумму в банк, я без всяких хлопот получу на два миллиона процентов.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака элегантную записную книжечку в кожаном переплете, полистал.
- Вот, тут у меня несколько десятков имен художников, часто с указанием сюжета и размеров холста. Это работы, на которые у меня есть готовые покупатели. И помимо этого меня больше ничто не интересует.
- Я думал, вы берете некоторые хорошие работы про запас.
Грек покачал головой.
- Я не настолько богат. Другие так делают, но я не настолько богат.
В каждый свой приезд в Европу он покупал картины на десятки миллионов, эти миллионы приносили ему другие миллионы, и все-таки он жил с горьким сознанием, что недостаточно богат. Я-то считал, что у него не денег маловато, а знаний и вкуса. Видимо, он это сознавал и сам, потому-то и избегал рискованных сделок.
А для меня тем временем наступил бронзовый век.
* * *
День первый этого века пришел совершенно случайно, когда я блуждал по бульварам неподалеку от площади Республики. Я редко попадал в эти края - тут не было ни лавок, где торговали гравюрами, ни больших книжных магазинов. Медленно брел я по улице, свободный в те минуты от всех коллекционерских страстей, и вдруг заметил витрину. От нечего делать подошел и без особого интереса стал разглядывать выставленный товар.
По правде говоря, он не заслуживал внимания - бронзовые фигурки второстепенных или даже совсем посредственных авторов, обнаженные женские тела наподобие тех баядерок, о которых я уже говорил, львы и тигры работы неумелых эпигонов Бари, сецессионные статуэтки с часами или вздыбленные кони, назначение которых - подпирать на полках книги.
Рассеянно обозрев все это, я по привычке устремил взгляд внутрь магазина. По сравнению с освещенной солнцем витриной помещение казалось совсем темным, но я все же как будто различил в углу бронзовую голову, которая показалась мне знакомой.
Я вошел в магазин, где единственной живой душой оказался худой и бледный человек с седеющей шевелюрой. Он любезно ответил на мое приветствие, встал из-за стола и с готовностью поспешил навстречу, чего я не выношу: ужасно неприятно, когда продавец ходит за тобой по пятам, без устали растолковывая достоинства каждой вещи, и вообще так усердствует, что чувствуешь себя просто обязанным что-то купить.
- Мне бы хотелось посмотреть вон ту голову, - объяснил я, указав на бронзу в углу.
- А-а, "Марсельезу" Рюда! - хозяин понимающе кивнул. - Первый его эскиз… Великолепная работа…
Работа и впрямь была великолепная, и я просто дивился тому, что такой шедевр мог затесаться в табун арабских скакунов и обнаженных красавиц. Эта голова была изваяна живее и свободнее, чем голова той "Марсельезы", что украшает Триумфальную арку. Скульптор использовал в качестве модели свою жену, он заставлял ее позировать с открытым ртом и кричать, чтобы лицо выглядело как можно напряженнее. "Кричи! Кричи громче!" - требовал Рюд, стремясь передать силу призыва и героическую решительность фигуры, символизирующей Республику, что, вероятно, было мало присуще бедной домохозяйке, которая вынуждена была отрываться от готовки, чтобы угодить капризам своего мужа.
"Кричи! Кричи громче!" И вот сейчас передо мной было это вытянутое от напряжения лицо, и этот властный взгляд, и эти выбившиеся из-под фригийского колпака волосы, и мне казалось, что я слышу взволнованный призыв к бою, и это было уже не лицо скромной парижанки, а патетический образ Республики, сзывающей своих сынов в час смертельной опасности.
- Чудесный экземпляр, отлит Эбраром… Гарантирую, что подлинник… всего десять экземпляров… - рассеянно слушал я объяснения продавца.
- А цена? - наконец спросил я после того, как воздействие скульптуры рассеялось из-за этого непрерывного бормотания.
Он вынул из-под скульптуры ярлык и показал мне.