Тем не менее надо родиться очень уж невезучим, чтобы за время кругосветного путешествия не набрести на что-либо стоящее. Лично у меня нет оснований сетовать на судьбу. Я нередко приобретал за незначительную цену прекрасные вещи, и помогало мне не невежество антикваров, а невежество тех, кто повелевает художественной модой. Но случались у меня удачи и связанные с неосведомленностью самих антикваров. Самая большая из них связана с графикой Домье, словно дух великого художника решил помочь мне из сочувствия к моему "тихому помешательству", как выразилась мадемуазель Валантен.
Помню, был весенний денек, на набережных дул теплый-теплый ветер, я вышел просто пройтись, так и уверял себя - пройдусь немного, и все, а между тем ноги сами несли меня к набережной Вольтера, к книжным развалам, и кончилось, конечно, тем, что я оказался там, где заранее знал, что окажусь. И у первого же букиниста увидал пачку литографий Домье - они висели на прищепке над прилавком. В первую секунду я подумал, что это обыкновенные репродукции - из тех, что за бесценок раскупают туристы на память о Париже. Цена, проставленная на них, не намного превышала обычную стоимость репродукций. Я подошел, взглянул на первый оттиск вблизи, потом снял всю пачку, просмотрел. Это были не репродукции. Это были оригиналы, да еще самого высокого качества. Для устойчивости букинист подложил сзади обложку от альбома, из которого он их вырвал. Эта обложка уже сама по себе служила убедительным доказательством, что передо мной подлинник: литографии Домье в свое время издавались именно в таких небольших альбомчиках, но букинист, видимо, в этих делах не смыслил.
- Напрасно роетесь, - недружелюбно обронил он. - Все наилучшего качества, не то, что теперешние. И если, по-вашему, дорого, так нечего и рыться.
- Я пересчитываю их, - ответил я. - Не могу же я заплатить, не пересчитав.
- А-а, если вы берете все… - уже мягче произнес он. - Считайте, считайте, ровно двадцать. Только что повесил.
Я уплатил требуемую сумму, и букинист - в приступе щедрости - протянул мне старую газету, чтобы я завернул мою находку.
Я двинулся дальше по набережной, все еще не в состоянии осознать случившееся. Эти литографии были из тех, которые пользовались на рынке наибольшим спросом и стоили гораздо дороже, чем я заплатил, а оттиски были так хороши, что любой торговец-знаток не стал бы выкладывать их на прилавок, а оставил в своей личной коллекции.
Получасом позже я вошел к "месье Мишелю с набережной Сен-Мишель". Застал в магазине его старшего сына.
- Хотите взглянуть на несколько прекрасных Домье? - небрежно произнес я, кладя на стол завернутые в газету литографии.
- На прекрасные работы всегда приятно взглянуть, - отозвался Мишель и развернул газету.
Он медленно перекладывал листы один за другим, потом проделал то же самое еще раз, задерживаясь подольше на некоторых, и его молчание было красноречивей всяких слов.
- Но они великолепны… Даже в нашей коллекции не много таких… Вы приобрели их недавно?
- Только что.
- И за сколько?
Я назвал цифру.
- Это невозможно! - воскликнул он.
Но, подумав, добавил:
- Впрочем, возможно. В нашем деле еще столько невежд, что все возможно… Да и вряд ли у вас нашлось бы достаточно денег, чтобы уплатить за них настоящую цену.
* * *
Одним из самых пылких моих увлечений тех лет была японская гравюра на дереве. В цветных гравюрах Харунобу, Кийонага, Утамаро, Хокусая, Хирошиге было такое изящество линий, такое благородство и гармония, что, когда я рассматривал в витрине какой-нибудь из этих шедевров, я испытывал - особенно в первое время - чувство, похожее на боль.
Однако японских гравюр в Париже было крайне мало, и стоили они обычно очень дорого. У Мишеля они появлялись иногда, но все второсортные - поздние отпечатки, яркие, резкие тона. А в нескольких шагах от месье Мишеля находился специальный магазин японского искусства. В маленькой витрине стояла между двумя вазами чудесная гравюра Шуншо. Но, к сожалению, окна были всегда занавешены и дверь всегда на замке. Сколько раз я проходил мимо, уж и не знаю, но однажды решился, вошел в соседний подъезд и обратился к консьержу.
- Магазин принадлежит одному японцу, - объяснил тот с отзывчивостью, совершенно не характерной для парижского консьержа. - Но он никогда не открывает.
- А где он живет?
- Где ж ему жить? Здесь, конечно. На втором этаже.
Я поднялся на второй этаж, позвонил.
Никакого ответа.
Позвонил снова, уже настойчивей. До меня донесся какой-то шум, дверь осторожно приоткрылась, и я увидел крупную, светловолосую женщину не первой молодости, но еще приятную на вид и не имеющую ничего общего с японской расой.
Я как можно любезнее объяснил причину своего прихода. После некоторого колебания она произнесла:
- Видите ли, мне надо уйти… Но если вы на несколько минут…
- Да, да, на несколько минут…
Я оказался в очень светлой и очень просто обставленной комнате. Хозяйка предложила мне сесть, поставила передо мной неизбежный пюпитр, принесла откуда-то толстую папку. Потом извинилась, что у нее еще кое-какие дела перед уходом, тем самым косвенно напомнив мне о моем обещании, и исчезла за дверью.
Я не успел еще толком раскрыть папку, как уже ощутил легкое головокружение - не такое, какое бывает от удара кулаком по носу, а значительно более приятное. Сверху лежал изумительный Хокусай, причем значительно более дешевый, чем на набережной Вольтера. Я отложил гравюру в сторону и принялся за остальные.
Когда через четверть часа хозяйка появилась снова, я уже отложил ровно столько листов, на сколько могло хватить всей моей наличности.
- А-а, вы все-таки нашли кое-что… - небрежно произнесла она.
С замиранием сердца ждал я, пока она подведет итог, все еще опасаясь, что тут какая-то ошибка. Ошибки, однако, не было. Цены в точности соответствовали тем, какие значились на паспарту.
- Надеюсь, это у вас не единственная папка, - сказал я, прощаясь.
- Фирма не настолько бедна, - с улыбкой ответила женщина. - Вы заходите.
Что я и не преминул сделать. Причем не один раз, а множество.
Светловолосая дама приносила мне все ту же папку, но я неизменно убеждался в том, что в нее добавлено несколько новых работ. Мало-помалу дама так привыкла ко мне, что подчас оставляла в квартире одного, а сама уходила за покупками. И вот в одну из ее отлучек я познакомился с самим японцем.
Он вошел в комнату так бесшумно, что я даже не услышал. Только почему-то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и этот "кто-то" на меня смотрит. Повернув голову, я увидел, что он стоит за моим стулом.
- Вы, собственно, кто - коммерсант или коллекционер? - спросил японец после того, как мы поздоровались.
При том количестве гравюр, которые я успел у них приобрести, вопрос был совершенно уместен.
- Коллекционер, - ответил я.
- А каких художников любите больше всего? Я назвал несколько имен.
- Выбор недурен, - одобрительно кивнул он. - А что вам нравится, скажем, у Утамаро?
Я объяснил, как мог.
Экзамен продолжался.
Японец был небольшого роста, тщедушного сложения, с сединой, но казался человеком без возраста, как выглядят обычно японцы в глазах европейца. Говорил негромко, на безупречном французском языке, с еле заметным акцентом.
- Вы неплохо знаете японскую гравюру на дереве, - подытожил он наконец. - Но мне неясно, как вы ее воспринимаете. Я вообще не представляю себе, насколько европеец может ощутить эти вещи…
- Но позвольте… Еще Ван-Гог испытал на себе влияние японской гравюры. И Тулуз-Лотрек тоже… Да и весь сецессион…
- Знаю, знаю. Но можно испытывать влияние и не понимая самой сути… Я хочу сказать, что что-то может вам нравиться, но понимаете вы это по-своему.
- Возможно.
- Я хочу сказать, что вы видите только цвет и линию, только внешнюю красоту там, где для нас - целая философия.
- Возможно, - рассеянно повторил я, так как в тот момент философия не особенно меня занимала.
- И с точки зрения философии я, например, полагаю, что все это, - он небрежно указал на папку, - значительно беднее, чем наша классическая живопись. Меж тем вас, европейцев, эти вещи интересуют больше, чем японская живопись.
- Быть может, она менее доступна для нашего понимания, но еще менее доступна для моего кармана, - сказал я.
Он рассмеялся. Вероятно, не столько моей плоской шутке, сколько моему унылому виду.
- Я мог бы показать вам кое-что. Разумеется, не для того, чтобы предложить вам это, а просто чтобы вы посмотрели…
Японец знаком пригласил меня следовать за ним, вывел в коридор, затем спустился по узкой лестнице, которая привела нас в просторное помещение - вероятно, тот самый магазинчик с занавешенными окнами и запертой дверью, мимо которого я столько раз проходил. Но именно потому, что занавеси были задернуты, отгораживая помещение от внешнего мира, с трудом верилось, что мы на многолюдной набережной, в двух шагах от собора Парижской богоматери. Экзотическая мебель темного дерева, столики со сказочным орнаментом из птиц и цветов, шелковые ширмы с потемневшими от времени странными пейзажами, роскошные фарфоровые и металлические вазы, витрины с фигурками из слоновой кости и драгоценных камней.
- Вы привели меня в сказку…
- Да, но сказка - это не только красота, но и смысл, а красота и смысл, по сути, едины, чего вы, европейцы, не видите.
Прогулка по сказке продолжалась довольно долго, точнее - до той минуты, пока светловолосая дама - вдвое выше и, наверно, втрое тяжелее своего супруга - не принесла нам кофе.