Ома просидела всю ночь в углу комнаты, глядя в одну точку перед собой. Мы не разговаривали и не спали. Всю ночь мы были порознь, вместе, слушая, как за стеной наша дочь произносит одну и ту же фразу, одну и ту же фразу, одну и ту же фразу, одну и ту же фразу. Она смеялась после каждого третьего предложения.
Я лежал на кровати и в уме каждый раз объяснял ей, как пройти на рынок. Когда начало светать, я заснул под её смех.
Я проснулся поздно: вокруг уже стояла липкая дневная жара. Омы не было в комнате, и я быстро собрался и пошёл на кухню. Алиса ещё спала, рядом с игрушками, выложенными в одну линию. Я спустился вниз, где меня ждал накрытый сеткой от мух завтрак, но Омы не было и там. Я не мог уйти, оставив Алису одну, и сел её ждать. Ома не пришла обратно в тот день и вообще больше не пришла.
Ома вернулась домой, к своей матери Йинг. Все мои уговоры, обещания, просьбы остались без ответа. Ома выслушивала меня молча, не встречаясь глазами, словно это она жила в своём отдельном от всех мире. Она никогда не спрашивала про Алису и никогда её не навещала. Она оставила все свои новые вещи у меня в доме, и даже одно своё старое платье - любимое, светло-лиловое, с завязками вокруг шеи - она тоже оставила в шкафу в моей большой комнате, где уже три года жила наша с ней дочка, которую Ома хотела забыть.
Йинг была довольна её возвращением: Ома быстро вернула своих постоянных клиентов, включая маленького старика-ветеринара, навещавшего её с двенадцати лет. Старик, голландец, жил за рекой и приезжал в Парамарибо каждый третий вторник. Он приходил к Оме днём, всегда после обеда, и шёл в её угловую комнату с закрытыми ставнями, чтобы туда не проникла тяжёлая вязкая жара.
Ома раздевалась и ложилась на спину, на пол. Она зажимала в зубах деревянную палочку, чтобы не кричать от боли, и старик доставал из кожаной сумки мелкие железные инструменты.
Он долго и медленно её мучил - всегда внутри, чтобы на теле не оставалось следов, и она крутилась на кафельном полу, сжимая в искривлённом от боли рту изгрызенный кусочек мягкого дерева. Старик расстёгивал брюки, и Ома, слепая от боли, одной рукой возбуждала его, пока старик не сгибался от оргазма. Затем она обтирала его и себя приготовленным мокрым полотенцем. Старик садился отдыхать на кровать и смотрел, как она моет его окровавленные железки в белом эмалированном тазике.
Он всегда платил за любовь чуть больше, чем другие мужчины.
Кассовский нанял для Алисы няню, большую синюю негритянку, но она скоро ушла, не выдержав муки с больным ребёнком. Летиция нашла другую женщину, но и та продержалась лишь две недели.
Летиция теперь проводила с Алисой все дни; она растолстела, но продолжала оставаться красивой. Она никогда не говорила с Кассовским про Ому, словно той никогда и не было.
Летиция не верила в болезнь Алисы. Она считала, что доктора ничего не понимают, что Алиса просто странный ребёнок и с возрастом всё пройдёт. Удивительно, но ей Алиса позволяла брать себя на руки и сажать на колени. Она охотно ходила к да Кошта, где у неё теперь была своя комната, с точно таким же набором игрушек, как дома. Летиция купила ей такую же маленькую кроватку и четыре одинаковых платья.
Алиса обычно ночевала у да Кошта несколько дней в неделю. Здесь ей разрешалось всё: её не заставляли причёсываться, умываться, и она целыми днями бегала голая по их большому тёмному дому, заглядывая во все комнаты в одной и той же последовательности, снова и снова, снова и снова.
Часто Алиса приходила к Патти на кухню и начинала выкладывать из ящиков ложки и вилки прямо на каменный пол. Ей никто не мешал, и она составляла странные фигуры - ложки отдельно, вилки отдельно. Фигуры всегда были одни и те же, и Летиция запрещала Патти их убирать, пока Алиса не теряла интерес и на середине, не докончив выкладывать очередную фигуру, убегала из кухни. Ножи прятали от неё наверх, в большой дубовый комод, который запирался на ключ.
- Летиция считала, что Алиса гениальный ребёнок. - Кассовский сидел рядом с лампой, круг света - жёлтым пятном на стене за его головой. - У Алисы была совершенная музыкальная память: она могла прослушать двухчасовую симфонию и потом пропеть её, ни разу не ошибившись. Летиция заводила выписанный из Майами проигрыватель, они садились с Алисой на пол и слушали музыку, а потом Алиса воспроизводила всё по памяти. Летиция даже наняла ей учителя, но Алиса стала кричать и вырываться, когда тот попробовал усадить её за пианино. Учитель был уволен, но каждое утро, когда Алиса ночевала у да Кошта, Летиция открывала чёрную крышку инструмента и оставляла его открытым весь день, надеясь, что Алиса сама подойдёт и начнёт играть. Та не обращала на пианино внимания. Она хотела слушать пластинку, всегда одну и ту же. Это был Шуберт, Неоконченная симфония си минор.
Неожиданно доктор Алонсо встал и, чуть заметно кивнув Кассовскому, направился к двери. Воздух вокруг него был другим, более плотным, словно Алонсо был окружён защитным полем от рассказа Кассовского и всего лишнего, что он не хотел в себя впускать.
Алонсо вышел. Дилли не сводила с Кассовского взгляда, как если бы понимала его английскую речь. Её тень вдоль стены была много длиннее, чем она сама.
- Алиса уходила в себя всё больше и больше, - продолжал Кассовский. - Когда она ночевала у меня, между нами не было контакта: она не встречалась со мной взглядом, не реагировала, когда я звал её по имени, не брала протянутую ей игрушку. Она часами сидела на полу, неумытая, непричёсанная, и повторяла одну и ту же фразу. Иногда она пела Шуберта, всю Неоконченную симфонию с начала до конца.
По ночам она плохо спала и часто кричала, просыпаясь от своих криков. Спокойной она бывала только с Летицией, в большом доме да Кошта на Ван Рузевелткаде. Дом выходил окнами на канал, Соммелсдаксекрик, и через узкую воду была видна зеленая масса Палментуин Парк. Алиса больше туда не ходила: она вообще теперь мало выходила из дома, оставаясь в комнатах весь день, лишь изредка выбегая в прохладный фруктовый сад. Летиция ей во всём потакала и даже вечером в пятницу, перед тем как зажечь свечи на Шаббат, не заставляла её одеваться.
Она учила Алису зажигать свечи, и той нравилось чиркать спичкой о коробок и потом подносить огонь к чёрному фитилю, который вспыхивал красно-жёлтым и становился живым. Алиса смеялась и зажигала обе свечи. Летиция пела субботнее благословление "Барух ата Адонай елохейну Мелех хаолам ашер кидшану…" и ставила на стол ещё одну свечу, как положено - за ребёнка в семье. Алиса её тоже зажигала и радовалась огню.
Соломон смотрел на неё и пытался улыбаться: он любил Алису чуть ли не больше, чем Летиция, и давно смирился с её болезнью. Он упрашивал меня жениться и родить ещё одного ребёнка. Я всегда приходил к ним в пятницу, и мы садились вокруг праздничного стола, слушая Шуберта, и моя маленькая пятилетняя дочь, голая, с нерасчёсанной копной волнистых чёрных волос, чиркала спичками о коробок, продолжая зажигать уже горящие свечи.
Она была очень красива - с тёмнооливковой кожей и глубокими карими глазами с длинным разрезом, как у кошки. По вечерам она любила долго сидеть в ванне, и Летиция должна была поливать её из игрушечного красного ведёрка. Алиса никогда не вытиралась и мокрая выпрыгивала из ванны и бежала в постель.
После ужина в пятницу свечам давали догореть и зажигали ещё одну длинную свечу, которую ставили в специальную тарелку с водой, оставляя на ночь. Это делали, только когда Алиса засыпала, потому что она не позволяла ставить свечу в тарелку: она начинала плакать и рваться, чтобы вынуть подсвечник и поставить на стол. Летиция уходила в спальню, а Кассовский и Соломон да Кошта подолгу сидели в длинной тёмной гостиной и молчали обо всём на свете. Им было хорошо друг с другом. Они никогда не разговаривали в субботнюю ночь.
В тот вечер Кассовский хотел забрать Алису домой, чтобы провести с ней выходные. Алиса начала отбиваться, кричать и бросала на пол предложенное ей платье. Летиция уговорила его оставить Алису ещё на одну ночь и прийти утром. Она пообещала сама умыть и одеть Алису к его приходу. Летиция сказала, что уговорит Алису пойти с ними в парк.
- Меня разбудили под утро, громкий стук в дверь с улицы. - Кассовский помолчал, затем улыбнулся. - Я помню свой сон в ту ночь, он часто мне снился. Когда внизу стали стучать, я не сразу понял, что это не во сне, и продолжал лежать, пытаясь найти обрывки своей ночной жизни. Затем я осознал, что стучат в дверь, и пошёл вниз; там стояли двое полицейских и наш управляющий, старый Бастиан. Бастиан был весь мокрый и какой-то бледный, несмотря на черноту кожи. Он не мог ничего сказать, лишь открывал рот и снова закрывал. Он был похож на большую чёрную рыбу, которая пытается дышать воздухом.
Позже, когда проводили расследование, пожарные и полиция так и не смогли прийти к единому выводу. Скорее всего, решили они, свеча, стоявшая в тарелке с водой, упала на стол, загорелась скатерть, и так начался пожар.
Пожар тушили много часов, но паркет дома да Кошта был покрыт лаком, и в ту ночь сильный ветер с реки дул в их открытые окна, взбрасывая пламя высоко в безлунную ночь. Пожарные не могли подступиться к огню и сдались к утру, ожидая, пока сгорит всё, что может сгореть. Удивительно, но пожар ограничился домом, и сад остался целым, лишь деревья ещё целый год стояли чёрные от копоти и золы.
Они все сгорели в ту ночь: Летиция, Соломон, Патти и Алиса.
Кассовский остановился. Он говорил ровным тоном, пережив эти страшные слова много раз и много лет назад. Илья тоже молчал, не решаясь нарушить наступившую тишину. За окном начался дождь, ровный, несильный, на всю ночь.