Сейчас, в их быстрой лодке на Коппенаме Ривер, Илья смотрел на Дилли, которая, позабыв о нём, снова погрузилась в тихую голландскую речь Кассовского, и знал, что её появление для него так же важно, как и старик из Бронкса. Илья понимал - в груди, не через слова, - важно даже не то, что она появилась, а другое, что случилось тогда же. Что-то, что он не увидел, не заметил и потом никогда не сможет вспомнить.
Он просмотрел внутри себя их встречу на берегу, как она сидела верхом на перевёрнутой пироге, и вдруг понял, что там, рядом, было что-то ещё, что-то тёмное. Илья оглядел лодку в надежде это найти. Нет, в лодке были лишь люди да мелкая вода под решёткой на дне.
Илья знал, что Кассовский не прав: они ехали сюда не за Дилли. Они ехали, чтобы Илья увидел то тёмное рядом. А он это пропустил.
Он никогда не узнает, чем торговал старик.
Мальчик застонал во сне, и его отец с высохшим лицом, на котором не было ни жалости, ни ожиданий, заново намочил тряпку в убегавшей за бортом реке и положил сыну на лоб. Мальчик трудно дышал, и Илья подумал, что его нужно положить повыше, что-то подложить под него, но не знал, как объяснить это без слов. Он нашёл свёрнутый гамак под своей скамейкой и протянул индейцу, показав, что гамак нужно подложить под спину. Индеец смотрел мимо Ильи и, казалось, не видел его. Илья поглядел на гамак в своей протянутой руке, подумал и вернул его под скамейку.
Индеец не хотел ссориться с бородатым. Бородатый был оборотень, опиа , и ссориться с ним не имело смысла. Надо было делать вид, что его просто нет, и тогда беда не случится. Он сталкивался с опиа и раньше и помнил, что, когда сам был маленький - меньше, чем его умиравший рядом сын, - такой оборотень часто сидел у поваленного дерева посреди их посёлка по вечерам. Все мальчишки знали, что с опиа нельзя заговаривать и даже смотреть на него нельзя. Оборотень иногда играл сам с собой в камешки. Он был тихий и никому не мешал.
Однажды один из старших, Чакетэ, поднял откатившийся в сторону камешек; на следующий день он онемел и ходил по посёлку, никого не узнавая, безнадёжно тихий и равнодушный к жизни вокруг. Чакетэ бродил по речному берегу, зажав камешек в кулаке, - он даже спал вместе с ним и что-то искал, но не мог найти. Внутри него теперь медленно ворочалось большое зелёное, и оно росло в Чакетэ быстрее, чем рос он сам. Вскоре он пропал, не вернулся из леса, и опиа ушёл вместе с ним. Мать Чакетэ надеялась, что им там хорошо.
Синяя гора, что раньше никак не хотела приближаться, вдруг оказалась совсем рядом; река изогнулась, и они повернули, следуя её изгибу. Илья почувствовал, как лодка изменила курс: они теперь держались ближе к левому берегу. Скоро стало видно залив по правому борту.
Джунгли здесь были вырублены, и на берегу, чуть поодаль от воды, стоял длинный одноэтажный дом. Дом был окружён диким садом, и в глубине проглядывались другие постройки. Посреди залива была выстроена деревянная пристань, у которой с обеих сторон качались лодки. Среди них было много пирог.
Хенк повернул лодку носом в залив и под широким углом пошёл к пристани. На деревянном помосте их ждали двое индейцев. Они пришвартовались, и индейцы сразу забрали мальчика, положив его на развёрнутую широкую тряпку. Отец шёл сзади. У конца мостков он обернулся и что-то сказал Кассовскому. Дилли засмеялась и в притворном испуге закрыла лицо руками. Илья понял, что сказанное было о ней.
- Здесь живёт ваш доктор? - Илья не знал, сразу ли они поплывут дальше или останутся здесь на какое-то время. Спросить прямо он не решался.
Воздух начинал сереть: скоро вечер. Он вспомнил, что сейчас, в это самое время, должен был прилететь домой, в Нью-Йорк. Сейчас, в это самое время, Илья должен был ехать из Кеннеди на такси по Трайборо Бридж, пересекая реку из Квинса на Манхэттен. Илья посмотрел вокруг: тёмные, предночные джунгли и странный дом у совсем другой реки. Мысль о Нью-Йорке была настолько неуместной здесь, у синей горы, что он рассмеялся.
Кассовский посмотрел на Илью и, казалось, понял, о чём тот смеётся. Он взял свой гамак и, ничего не сказав, шагнул из лодки на пристань. Кассовский протянул Дилли руку, но та легко - одним движением - выпрыгнула на деревянный помост и побежала к дому, высоко поднимая босые ноги. Добежав до середины пристани, она остановилась и подождала Кассовского. Девочка мягко пошла рядом, держась одной рукой за гамак.
Илья ещё раз посмотрел на быстро темнеющую воду. Он нашёл резиновые тапочки Дилли, которые она забыла в лодке, и отправился вслед, за её белым платьем.
КОППЕНАМЕ РИВЕР 3
ДОМ был выстроен просто - один этаж. Его тайна открывалась строен полукругом, точно повторяя линию залива. Из-за этого дом казался частью ландшафта. Перед входом - без крыльца, прямо с земли - был разбит сад, которым никто не занимался. Посаженные деревья уже оплели лианы, и джунгли, когда-то вырубленные ближе к реке, украдкой возвращались обратно. Глубже в лес стояли другие одноэтажные постройки, и между ними и домом были прорублены тропинки. В доме было много дверей. На окнах висели сетки от комаров.
Их никто не встречал.
Илья нашёл Кассовского в большой комнате слева от входа. Дилли бегала по дому, открывая двери во все комнаты. Она что-то кричала и смеялась, и казалось, словно она находится повсюду одновременно. Илья положил её тапочки и свой гамак на пол, рядом с гамаком Кассовского. Тот достал из тёмного буфета большую тарелку с каким-то странным треугольным печеньем и предложил Илье. Было ясно, что он хорошо знает дом и бывал здесь не раз.
- Что с мальчиком? - Илья понимал, что Кассовский не мог знать больше, чем он сам, но ему хотелось начать разговор после многих часов молчания на реке. - Его смотрит доктор?
Кассовский сидел в глубоком плетёном кресле с высокой спинкой. Тарелку с печеньем он поставил себе на колени. Дилли промелькнула в комнате, схватив одно печенье, и унеслась в глубину дома. Было слышно, как она смеётся и поёт что-то самой себе.
- Беспокоитесь за ребёнка? - спросил Кассовский. - Вам будет грустно, если он умрёт?
- Вам нет?
- Мне будет грустно, бесконечно больно, если он умрёт, - сказал Кассовский, - но только если он умрёт, не успев осознать свою суть, свою связь с другим миром, Плеромой. Если же этот мальчик уже знает, интуитивно догадывается, как часто бывает у детей, что он, как и все люди, здесь по ошибке и что его задача вернуться туда, откуда нас заманили в этот мир, его смерть прекрасна. Это - смерть-избавление, смерть-освобождение. Это - смерть-праздник. Я буду радоваться его смерти.
- Никто не может жить в мире ваших абстракций ни о чём. - Илья начинал злиться. Он был голоден, и печенье не помогало. - Мы живём и страдаем в этом, материальном, мире и живём по его условиям. Никакое абстрактное рассуждение не поможет отцу этого ребёнка примириться с его смертью. Вам легко рассуждать: у вас нет детей.
Кассовский не отвечал. Он поставил тарелку с печеньем на низкий столик рядом и откинулся назад. Столик был тоже плетёный, но из другого, более светлого ратана.
- Вы правы, - сказал Кассовский. - Мне легко рассуждать. Моя маленькая дочь погибла давно, и я пережил свою муку и злость на мир. Мне уже не больно. Но не потому, что моя боль утонула во времени. Мне не больно потому, что её смерть дала мне смысл и путь.
За окном кричали ночные птицы. Стемнело, и не было видно воду. Илья не знал, что сказать. Он решил извиниться.
- Не стоит, - ответил Кассовский. - Это давняя история. - Он помолчал. - Впрочем, вам всё равно нужно её знать.
Он не объяснил почему, и Илья не стал спрашивать. Кассовский смотрел в тёмное окно на реку и видел там своё прошлое.
- Когда я поселился в Парамарибо почти сорок лет назад, Суринам был другой страной. Маленькая колония, принадлежащая маленькой метрополии, которая к тому времени потеряла все свои большие колонии. Голландцы не могли оправиться от потери Индонезии и поэтому всячески обхаживали суринамцев. Жизнь была лёгкой, свободной и беззаботной, по крайней мере для белых. Никто не говорил по-английски, и это заставило меня быстро выучить голландский.
В Парамарибо тогда жило много евреев; они жили в стране веками, и большинство из них смешались со старыми креольскими семьями.
Меня быстро заметили: все знали всех, и слух о молодом белом еврее из Нью-Йорка облетел город мгновенно. Меня стали всюду приглашать и скоро предложили работу.
Я снял маленький, плохо покрашенный дом на Стоелманстраат, недалеко от кладбища Свалмберг. Там было тихо и, казалось, никого никогда не хоронили. Казалось, в городе никто никогда не умирал.
По воскресеньям я любил гулять по кладбищу и читать надписи на могилах. Я придумывал умершим новые жизни и проживал эти жизни вместе с ними. Мёртвые были моей семьёй, моими любовницами, моими врагами.
Я не искал общества живых и лишь изредка ходил в маленький публичный дом на углу Буренстраат. Его держала китаянка из Джакарты с двумя дочерьми. Дочери были от разных отцов и мало похожи друг на друга. Их мать, Йинг, была красивее своих дочерей и готовила вкусные китайские супы.
Иногда я приходил к ней вечерами после работы, и она кормила меня на маленькой кухне.
Она учила меня есть палочками и смеялась по-китайски, когда я всё ронял. Мы подолгу сидели у неё на кухне и слушали звуки платной любви её дочерей за стеной. Когда клиенты уходили, дочери приходили к нам поесть. Они тоже учили меня есть палочками и разным другим вещам.