Потерявшись там, где всегда жили, они подходят друг к другу: простите, а где здесь улица Маяковского? – но никто не понимает, о чем речь. Улицы названы по-новому, имя советского поэта запрещено: сочли, что он слишком отрицательно настроен, еще бы, он же употреблял слово "темнота", а у нас десятилетие света! Кто-то говорит: давай по весне пойдем в такой-то сквер; погоди-погоди, ты, собственно, какой сквер имеешь в виду? – да как же, удивляется он, мы ведь осенью там устраивали пикник… Другие показывают ему на потолок: замолчи, нас подслушивают. Сквер разрушили, он был старый, памятник писателю был ужасный, из прошлого века, скоро на этом месте построят современное здание со всеми удобствами. А церковь, куда мы ходили на Пасху? Ее "переместили" по камешку, она уже не вписывалась в наш город, который скоро станет футуристическим, таким же современным, как города Кореи!
* * *
У нее кружится голова. По утрам, собираясь на тренировку (теперь она сама тренирует детей), Надя думает: и дня больше не продержаться. Стоит открыть рот – и страх, не удержавшись, выплеснется наружу. А если ничего не говорить, если все свести к показу? Например, как надо балансировать. Но и жесты тоже начинают изнашиваться – механический язык, утративший смысл…
Как-то вечером она уходит из зала посреди тренировки. До всемирной универсиады осталось три недели, она не хочет, не может соревноваться без Белы.
– Да что ты так нервничаешь, лапочка, что с тобой! Состряпаешь нам сама, как большая, что-нибудь этакое, и неужели, по-твоему, кто-нибудь заметит разницу? – хихикает Царек. – Достаточно в конце оттопырить попку, вот так, и медаль у тебя в кармане, ну не вредничай, не трепыхайся.
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
1982
– Перед лицом грозящей человечеству серьезной опасности уничтожения я, Надя, и мы все, румынские спортсмены, вдохновленные политикой социалистической Румынии, выработанной неутомимым борцом за мир и взаимопонимание между народами президентом Чаушеску, сделаем все, чтобы помешать новой мировой войне, обеспечим мир в Европе и во всем мире!
Едва договорив, Надя послушно отступает, пропуская товарища Чаушеску, – так ее научили во время репетиций. И вот уже Вождь вождей стоит впереди нее и приветствует толпу А Мать нации, Товарищ Елена, приближается к микрофону и пылко начинает: "Нам надо уничтожить все ядерное оружие в мире, как мы победили фашизм и прогнали русских, и еще… – она делает впечатляющую паузу, – мы восстановим… мир на Ближнем Востоке!"
Эстраду заполняют десятки девочек, они скачут вокруг президентской четы и громко поют. Надя, стоя за кулисами, ждет, пока ей скажут, нуждаются ли еще в ее услугах.
Могла ли она отказаться от участия в церемониях, устраивавшихся с единственной целью: а вдруг это поможет Чаушеску получить Нобелевскую премию мира? Хотя бы от произнесения этой помпезной речи? – спрашиваю я у историка Луки Л. Отказаться – вряд ли, а придумать что-то, чтобы от нее отказались, – конечно, отвечает он. Точно так же, как и мы, простые пионеры. Если ты во время репетиции два-три раза сбивался, если запинался, никто тебя не удерживал. Наде достаточно было ошибиться, но, наверное, она разучилась ошибаться, задумчиво прибавляет мой собеседник.
За несколько месяцев до этого разговора я послала Наде отрывок, посвященный Вере Чаславской, и, сколько бы она ни уверяла меня, что текст ей нравится, ее дыхание на другом конце провода казалось мне неровным и странно учащенным. Я не отставала: "Надя, вы уверены, что тут все в порядке?" – и в конце концов она еле слышно ответила: "Вам так нравится эта личность… Я понимаю… Вера на самом деле была… героиней".
Я всегда записываю наши реплики, чтобы не исказить Надиных слов. Эту последнюю запись я прокрутила на диктофоне несколько раз, снова и снова вслушиваясь в паузы. Она опасалась, что и я тоже начала сомневаться, в самом ли деле она так простодушна, как хочет казаться. Снова и снова слушаю эту фразу: "Можно… быть узницей, оставаясь по видимости свободной… Алло… Вы слушаете?"
ГОЛОДНЫЙ ЦИРК
Много лет назад, в те времена, когда американский президент собирался с визитом в Румынию и желал увидеть "девочку", на Piata Socialismului – площади Социализма – был рынок. Деревенские старухи, повязанные косынками, одетые в широкие, длинные, заляпанные грязью юбки, торговали кислой корявой падалицей. "Центр города не может походить на цыганский табор!" – возмущался Товарищ.
И вот сейчас эта площадь оказалась в середине нового проспекта, который, по требованию Товарища, должен был стать "шире, чем Елисейские Поля", пусть даже всего на каких-нибудь десять сантиметров. Обрамляющие проспект дома с белыми фасадами предназначены для высшего партийного начальства, на тротуарах могут поместиться тысячи громко поющих и размахивающих флагами детей. Архитекторы оставили место для крытого рынка. Мираж, заполненный овощами, фруктами, мясом, колбасами, знаменитыми сырами в еловой коре, – немногочисленные туристы не должны были видеть пустых прилавков. А жители столицы каждое утро с четырех часов выстраиваются в очереди, надеясь оказаться впереди, среди тех, кто успеет купить "излишки", – немногие продукты, все-таки поступавшие в продажу, только с таким расчетом, чтобы на витрине ничего не изменилось. Это место, где люди могут лишь посмотреть на пищу, но в большинстве случаев даже не попробовать ее, в народе прозвали музеем еды или голодным цирком.
– Страна, – объясняет мне журналист Раду П., – превратилась тогда в вымысел, в который уже никто, никто не верил… Тем не менее надо было продолжать притворяться. Восьмидесятые годы стали абсурдом, кошмаром. В восемьдесят третьем всех обладателей пишущих машинок обязали регистрировать их в полиции, при этом всем, кто представлял собой "угрозу для государственной безопасности", и всем, у кого когда-либо была судимость, пишущую машинку иметь запрещалось. А цензура… Специальный отдел Секуритате составил список недозволенных отныне в романах, фильмах и песнях слов. В него, в частности, были внесены связанные с голодом и холодом слова, которые могли восприниматься как прямой намек на указы Чаушеску. То есть нельзя было написать: "Он замерз и надел свитер". Все читалось и перечитывалось, цензуре подвергались даже этикетки консервных банок. Тогда же органы госбезопасности придумали новую категорию людей, за которыми следовало надзирать, – "лица без прошлого"…
Для нас это было особенно тяжело, потому что в начале семидесятых мы пережили период относительной открытости, когда так хотелось верить в новую страну. А потом… Если бы еще нас захватили Советы – но нет, вирус был в нас самих, сражаться приходилось с самим собой.
Признаюсь, – смущенно добавляет Раду, – мне трудно простить вам, Западу, вашу постоянную поддержку Чаушеску. Вообще-то это смешно, или, по крайней мере, интересно, но особенно пылко его поддерживали именно правые, среди прочих – "Фигаро". Наверное, потому, что Эрсан бывал почетным гостем роскошной охоты, которую Чаушеску устраивал в Карпатах. Как, впрочем, и Жорж Марше…
Надя, когда я расспрашиваю ее про эти годы, ищет любую возможность уйти от ответа, иногда попросту меняя тему.
– Знаете, о чем мне напомнило ваше сравнение со съемочной площадкой? О театрах! Они были полны, и я уверена, что видела в то время больше классических пьес, чем вы! Люди в зале мерзли, но дома стоял такой же холод, и потом, всем тогда хотелось смотреть на артистов, слышать прекрасные тексты… Аплодировали мы почти бесшумно, потому что не снимали перчаток. Само собой, в зале всегда дежурили люди из Секуритате. Помните, в "Гамлете": "Подгнило что-то в Датском королевстве"? Этого я никогда не забуду: актер просто сделал маленькую паузу перед "Датском королевстве" – о, все всё поняли, ему устроили овацию, мы все вскочили, мы были потрясены, он высказал то, о чем нам приходилось молчать. Ну и к следующему представлению эту фразу запретили… Да, и вот что я еще вспомнила: мы с мамой смотрели "Ромео и Джульетту", актеры чуть-чуть изменили финал (она смеется). В румынской версии влюбленные не могли покончить жизнь самоубийством из-за перебоев с ядом в стране!
…Дома мы не снимали пальто, в нем жили, в нем спали и все равно не могли согреться. Любое окно в городе светилось тусклым желтым светом: мы имели право только на одну 15-ваттную лампочку в комнате. Я ужасно боялась, что мама заболеет, больницы ведь тоже насквозь промерзли, и нечем было нормально простерилизовать инструменты.