В 1984 или 1985 году, сейчас уже не помню, в каком именно из наших городов это случилось, женщина умерла от последствий аборта. И Секуритатезаставила семью устроить панихиду перед заводом, выставив труп этой женщины напоказ – для примера. Для примера!.. Они и живых выставляли напоказ, как ту же Надю: везде были открытки с ее изображением, с "отчетом" о ее победах. Из нас, что из мертвых, что из живых, извлекали пользу".
ПЕРЕДЕЛАТЬ ЗАНОВО
Четвертого марта 1977 года, в 21 час 22 минуты, город содрогнулся. Вот только после вы нигде бы не нашли снимков развалин: СМИ совсем или почти совсем не будут показывать развороченный Бухарест, ни один журналист не станет расспрашивать уцелевших, какой им запомнилась ледяная ночь с "красным, будто кровь, небом", ночь, когда землетрясение превратило столицу Румынии в место массового уничтожения людей. Катастрофу старательно обходили молчанием, и населению страны, столкнувшемуся с этим беспредельным молчанием, оставалось лишь догадываться, лишь представлять себе, насколько тяжкая случилась беда. В десятках репортажей показывали Чаушеску, склонившегося над благодарными за внимание к себе ранеными. Но на самом деле, посещая больницы, Товарищ ни одному из выживших в катастрофе не подал руки и требовал, чтобы все и всех вокруг него продезинфицировали.
Разрушение города стало отправной точкой для его перекройки. Воспользовавшись случаем, Гений Карпат начал сносить целые кварталы, потому что "эта вонючая мерзость" – крестьянская Румыния – была ему противна. Тогда уничтожали не только деревни, но и любые следы деревенской жизни в Бухаресте. Вся страна должна была стать городом, где просматривается каждый угол.
После трагедии прошло всего несколько дней, еще слышались стоны погребенных под завалами, а Чаушеску уже приказал начать работы…
Мы с Надей вспоминаем серию фотографий, появившуюся в румынской прессе того времени: они с Дориной, улыбаясь, позируют перед объективом в темно-синих рабочих комбинезонах, с лопатами в руках.
– Вы помогали разбирать завалы?
– Нет. Меня тогда не было в Румынии, я уезжала на соревнования за границу и вернулась несколько дней спустя.
– Значит, эти фотографии – сплошная подделка! "Образцовая девочка помогает восстанавливать страну"…
Она перебивает меня:
– И что? Теперь делают то же самое, и называется это "пиар", разве не так? Я, как только вернулась, стала навещать раненых! Знаете, мы никогда не сдвинемся с места, если вы не поймете двух-трех вещей. Все спортсмены, которые побеждают на соревнованиях, становятся политическими символами и рекламируют систему. Тогда – коммунизм, сегодня – капитализм. А у вас… (На том конце провода смешок, как мне кажется – ехидный.) Даже в те времена фирмы, которые спонсировали ваших спортсменок, записывали в контракте, что девочки обязаны краситься, появляться на публике в платьях, а не в спортивных костюмах и так далее. По-вашему, так лучше, это более… современно?
ВСЕ – САМА
Когда девятилетняя Надя стала чемпионкой Румынии среди юниоров, Стефания почувствовала огромную гордость за дочь: замечательный титул, что-то в нем такое здоровое, правильное. Но потом Стефания предоставила заниматься всем товарищу преподавателю, самой ей было не до кульбитов, как бы искусно дочка их ни проделывала, потому что голова у нее была забита другим. Только бы завтра не проспать, в четыре утра надо занять очередь за растительным маслом, завезенным нынче в бакалейную лавку, оказаться в числе первых… Каждый вечер она возвращалась домой измученная, простояв несколько часов на солнцепеке за мясом, которое приносила завернутым в тряпку, – это чтобы доктору заплатить. А к утру надо еще дошить три пары штанов…
А теперь – Европа. Потом – мировое первенство. Журналы, американские телепередачи, кукла Надя в белом купальнике с трехцветной полосой, Дворец съездов в Бухаресте, заполненный партийными начальниками, которые стоя аплодируют маленькой девочке. И эти черные машины, которые все чаще останавливаются около их дома, – они увозят Надю в Бухарест и привозят обратно. Эти черные машины тревожат, беспокоят, теперь они, семья Команечи, у всех на виду Соседи стали относиться к Стефании с недоверием, и она их понимает. Иногда – в те субботние вечера, когда Надя ужинает дома, – ей кажется, что в лице дочери проступает какая-то новая властность, что какая бы то ни было откровенность, какие бы то ни было сомнения уже не к месту. Важная гостья, при которой не все решишься сказать, девочка, которая открывает дверь людям в форме, девочка, за которой приезжают правительственные машины, девочка, смотрящая на нее пристально и без улыбки…
"Ты теперь и родной дочери не доверяешь!" – закричал Георге, когда Стефания за ужином знаком велела ему остановиться: он рассказывал услышанный в гараже анекдот про Товарища.
Все-таки дочери не доверять – последнее дело.
"Какой была Надя Команечи в раннем детстве?" – спросил у Стефании на прошлой неделе этот журналист. Он произнес по слогам: Ко-ма-не-чи – будто она фамилию собственной дочери не знает! И ей вспоминается: "Вот я сейчас тебя съем!", вспоминается: "А чья это ножка? А чей это глазик? А животик? А головка, головку-то мы кому отдадим, а?" Бывало, мы играли в саду, я прижимала ее к себе, запыхавшуюся, уставшую от беготни… она же все время бегала и хотела все делать сама – singurică singură, – хотела сама причесываться, сама одеваться, отталкивала ложку с рисом, которую я подносила ей ко рту А Георге все твердил соседям – да уж, эта девочка знает, чего хочет… Конечно, ему-то легко было ею любоваться, мне тоже этого хотелось, но когда трехлетняя девочка постоянно старается уйти от тебя подальше, словно пытаясь доказать, что ты ей вовсе и не нужна, так и хочется иногда сказать: я ее не знаю, она не моя.
Она была не с нами, едва не ответила тогда Стефания этому журналисту, она всегда была сама по себе.