Я мог все это высказать Гоголевой, но не стал, она и сама все отлично понимает, а то, что не хочет заводить разговор о склоке в институте,- делает ей честь. Лучше я сегодня же поговорю с замсекретаря партбюро Бобриковым… Если раньше у меня было предубеждение против Ольги… Ведьминовны, то теперь оно прошло. Никто не мог, даже ее явные недоброжелатели, как, например, Грымзина, сказать, что Гоголева кого-нибудь настраивала против кого-либо или вела закулисные конфиденциальные разговоры, как это делал Скобцов. Во всей этой нелепой заварушке в институте достойнее всех держалась Ольга Вадимовна, вот почему я проникся к ней большим уважением.
Когда я уже собрался уходить, Ольга Вадимовна сказала:
- Почему вы все-таки отказались в будущем году отправиться в командировку на месяц в Америку? Не уже ли действительно потому, что… (как человек деликатный, она не произнесла "боитесь") не любите летать на самолетах?
Это была для меня новость! Я вовсе не собирался отказываться от поездки в Соединенные Штаты.
- Мне никто не предлагал туда поехать,- несколько ошарашенно произнес я.
- Артур Германович вычеркнул вас из списка и поставил туда Великанова…
Вот она, месть Скобцова! Когда ко мне обратился из районного комитета партии товарищ, разбирающий заявления и письма сотрудников в разные инстанции, я откровенно высказал свою точку зрения на положение в институте и на кампанию, которую развязали против Гоголевой Скобцов и Грымзина. И вот, очевидно, до замдиректора это каким-то образом дошло. И как же хитроумно он отомстил: вместо меня посылает в Америку моего хорошего товарища - Геннадия Андреевича! Знает, что связал меня по рукам и ногам, не стану же я теперь требовать, чтобы Великанова вычеркнули из утвержденного списка и включили туда меня. Тем более Геннадий Андреевич давно мечтает о такой поездке.
- Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело…- пытливо взглянув на меня, заметила Гоголева.- Список утвержден, ничего уже изменить нельзя. Поедете через год.- И не удержалась, чтобы не поддеть меня: - К тому времени наверняка будут летать через океан сверхзвуковые лайнеры, а они, говорят, более безопасный вид транспорта, чем обычные "Боинги"…
Уже на пороге я обернулся: Ольга Вадимовна стояла у статуи и курила. Черты лица ее снова стали суровыми; она задумчиво смотрела в ту же сторону, куда устремила свой неподвижный взгляд греческая жрица. Не глядя на меня, Гоголева произнесла:
- Вы что-то еще хотите сказать?
Сказать мне больше было нечего, а вот удержаться от глупого вопроса я не смог:
- Вам никто не говорил, что вы чем-то похожи на эту… (я не сказал "жрицу") бронзовую богиню?
И тут произошла удивительная вещь: Ольга Вадимовна перевела ошарашенный взгляд с меня на скульптуру, потом снова на меня, затолкала в пепельницу сигарету, губы ее задрожали, и она вдруг разразилась веселым заливчатым смехом, которого я, признаться, от нее никогда не ожидал. Я вообще ни разу не слышал, чтобы наш заместитель директора так заразительно смеялась.
- Ну, знаете…- сквозь смех проговорила она.- До такого еще никто не додумался… Завтра же скажу, чтобы убрали эту… легкомысленную бронзовую даму.
- Ради бога, не делайте этого,- сказал я и вышел из кабинета.
К Бобрикову я зашел перед концом рабочего дня. Он сидел один в большой комнате, стены которой были увешаны диаграммами, сравнивающими загрязнение окружающей среды в разных странах мира. Бросалась в глаза огромная фотография: черная взъерошенная чайка с обвисшими крыльями с трудом выбирается на берег из прибрежных вод, отравленных разлившейся нефтью из потерпевшего катастрофу танкера. Такое впечатление, будто погибающая птица в предсмертной тоске бросает всему человечеству горький упрек: вот, дескать, до чего довела ваша бездумная деятельность животный мир на планете.
Вячеславу Викторовичу Бобрикову было лет тридцать, но большие с выпуклыми стеклами очки делали его старше. Постригался он коротко, носил джинсы и короткую кожаную куртку, во рту постоянно торчала трубка. Если бы еще ему тельняшку, то боцман и боцман с тральщика. Я знал, что Бобриков подготовил кандидатскую диссертацию об охране наших внутренних водоемов от загрязнения целлюлозно-бумажными заводами.
- Операция прошла удачно,- скользнув по мне рассеянным взглядом, скороговоркой сказал он.
- Какая операция? - удивился я.
- Я про Ивана Тимофеевича,- пососав потухшую трубку, пояснил Бобриков.- Все приходят, спрашивают.
Секретаря партбюро Осипова прямо из кабинета увезли на "скорой помощи" в больницу. Думали, аппендицит, а оказалась прободная язва желудка, еле спасли. И вот уж который раз человека оперируют, почти полгода в больнице.
- Ну тогда насчет директора? - насмешливо взглянул на меня Бобриков - он сидел за письменным столом и наносил красным карандашом на большой лист ватмана с диаграммой какие-то цифры.
- А что, сейчас на директоров большой спрос? - спросил я.
Бобриков положил карандаш, достал спички, раскочегарил свою трубку и, когда она исправно задымила, откинулся на спинку стула. Его длинные ноги в огромных башмаках на толстой подошве торчали из-под стола. Вячеслав Викторович был под два метра, обычно высокие люди неторопливы, медлительны, а он был на редкость подвижным, энергичным. Всегда готов был отправиться в командировку, чего не скажешь о многих других, в том числе обо мне. Бобриков объездил все моря и крупнейшие озера страны, три месяца жил на Байкале. Удивительно, что он сейчас на месте. Наверное, потому что Осипов в больнице, его никуда не посылают, Вячеслав Викторович сейчас за него.
- Может, действительно на фасаде НИИ вывесить объявление: "Срочно требуется директор!" - улыбнулся он.
- Грымзина и Скобцов отведут любого,- заметил я.- Когда же это кончится, Вячеслав Викторович?
- Сотрудники института пишут в Москву, райком, обком, оттуда приезжают представители, знакомятся с людьми, выясняют обстановку в институте…
- Уезжают, а сотрудники снова пишут,- в том же тоне продолжал я.- Приезжают другие представители… В общем, сказка про мочало, начинай сначала.
- А что вы предлагаете? - посопев трубкой, прищурился сквозь очки Бобриков.
- Даешь директора! - рассмеялся я.- Это же несерьезно: полгода нет в НИИ директора! А если они будут год, два, три писать?
- Пишет-то ваша Коняга, виноват, Грымзина,- вставил он.
- Она смотрит в рот Скобцову.
- Гоголева будет директором института,- посерьезнев, доверительно сказал Бобриков.- Другой кандидатуры я просто не вижу. А вы?
- Гоголева так Гоголева,- сказал я.- А со склоками надо немедленно кончать.
- Как вы это себе представляете? - спросил он.
- Мне интереснее было бы услышать ваше мнение,- усмехнулся я.
- Признаться, мне тоже все это надоело,- по молчав, сказал он.- Пишут и пишут! Прямо какой-то бумажный фонтан. Причем пишут убедительно, со знанием дела, и подписываются… Это не анонимки, и отмахнуться от заявлений коммунистов и беспартийных не имеем права. А пока письмо расследуется, время идет… Вот, что я думаю, Георгий Иванович, соберу открытое партийное собрание, а вы там выступите и объективно обрисуете обстановку в филиале нашего НИИ?
- Почему именно я? - Признаться, я не ожидал такого поворота дела.
- Не только вас беспокоит нынешняя обстановка в институте, я был перед операцией в больнице у Осипова, он тоже рекомендует поговорить обо всем начистоту на партийном собрании.
- Я подумаю,- сказал я.
- А пока сделайте хороший втык Коняге, виноват, Грымзиной! - посоветовал Бобриков.- Неужели ее энергию нельзя направить в производственное русло?
- К вам же прибежит жаловаться на меня,- сказал я.- Или тоже куда-нибудь напишет.
И когда я уже уходил, Вячеслав Викторович, выпустив сиреневое облачко дыма и передвинув под столом ноги в тяжелых башмаках, заметил:
- Хорошо, что вы ко мне пришли, я ведь собирался вас завтра пригласить в партбюро… Мысль провести собрание давно пришла мне в голову, но некоторые члены партбюро были против.
- Артур Германович?
- Я рассчитываю на вас, Георгий Иванович,- задушевным голосом сказал Бобриков.
Первый раз за все время Варя пришла домой во втором часу ночи. Я уже лежал в своей комнатушке и прислушивался к шуму за окном. И снова к парадной подкатила машина, мне захотелось вскочить с постели, взобраться на высокий подоконник и, отодвинув штору, посмотреть: на чем приехала моя дочь? Почему-то я уверен был, что пожаловала она. До этого тоже останавливались у нашего дома такси, хлопали дверцы, гудел лифт, но у меня подобного желания не возникало. Подглядывать за дочерью мне показалось унизительным. Я и за женой никогда не следил.
Варя открыла дверь, разделась в прихожей, задержалась у моей неплотно прикрытой двери и прошла к себе. Встать и учинить ей допрос? Меня так и подмывало это сделать, но я молча лежал на своей узкой постели и широко раскрытыми глазами смотрел в смутно проступающий потолок.
С приходом Вари все шумы за окном пропали: я уже не слышал проезжающих мимо редких машин, хлопка дверей в парадной, приглушенного гула лифта. Человек явственно слышит уличный шум лишь тогда, когда кого-то ждет. Слышит даже то, чего при других обстоятельствах никогда бы не услышал.
Что ж, дорогой папаша, пришло твое время волноваться за дочь, переживать! Кто-то привозит ее на машине к самому дому, с этим "кто-то" она встречается, наверное целуется… Варе скоро восемнадцать, она совсем взрослая, что я могу ей сказать? Не встречайся, не целуйся и прочее? Да она меня за дурака примет, а ведь мне именно это хочется ей сказать!