- Запретил ему заниматься халтурой, тогда он подал заявление об отпуске за свой счет Скобцову, и тот подмахнул ему…
- Мои дамочки тоже пробавляются разговорчиками,- вздохнул я.
- В общем, худо, Георгий, без директора…
Я заметил на его щеке пучок невыбритых волос, наверное торопился на работу… Геннадию Андреевичу можно было не бояться самого строгого начальства, он был добросовестным, пунктуальным работником, а дело свое знал досконально. Отдел технической информации покойный директор Горбунов всегда ставил в пример всем.
Я признался Великанову, что пошутил насчет Пилипенки, я его в глаза-то не видел.
- И чего это мы так близко к сердцу принимаем каждую новую кандидатуру на пост директора? - задумчиво сказал Великанов.
- Вот именно,- заметил я.
- Да по мне, пусть директором назначают хоть уборщицу тетю Надю.
- Тетя Надя, пожалуй, не справится,- в тон ему ответил я.- Образования маловато.
- И все-таки лучше бы утвердили Гоголеву, чем варяга со стороны,- заметил Геннадий Андреевич.
- Так и Скобцов считает,- сказал я.
- Вот Скобцова все это должно волновать,- проницательно заметил Великанов.- Раньше, когда он сам рассчитывал стать директором, он восстанавливал всех против Гоголевой, а теперь ратует за нее. Я бы, на ее месте, если она станет директором, первым же приказом по институту уволил Скобцова.
- Она этого не сделает, иначе Артур Германович не воевал бы сейчас за нее.
- Рассчитывает на то, что Ольга Вадимовна выше мелких склок… По-моему, она единственная, кто не участвует во всех этих интригах, которые уже полгода плетут Скобцов и твоя Коняга Грымзина… А ей-то что за выгода?
- Ей лишь бы будоражить общественность и не заниматься переводами… Как ты думаешь, выберут ее председателем месткома?
- Вряд ли,- подумав, сказал Великанов.- Глуповата она и грубовата.
- Жаль,- вздохнул я.- Видно, мне с ней куковать до скончания века.
- А мне с Гейгером! Хрен редьки не слаще.
В раскрытое окно залетела крапивница. Суматошно закружилась по комнате, привлеченная блеском очков Великанова, попыталась усесться на них, потом успокоилась и приземлилась на белый крашеный подоконник. Мы зачарованно смотрели, как бабочка складывает, а потом снова расправляет красивые в черных и желтых точечках крылья.
- Ищет зимнюю квартиру,- сказал Геннадий Андреевич.- Забьется в щель - и до весны!
- И никаких забот.
- А что, если все-таки Скобцова назначат? - после продолжительной паузы спросил Великанов.
- Не думай об этом,- сказал я.
Великанов снял очки, пока протирал их носовым платком, серые глаза его помаргивали. На переносице отпечаталась красная полоска от дужки. Я внимательно смотрел на него, кажется, Геннадий Андреевич за этот месяц еще прибавил в весе: живот выпирает из-под пиджака, щеки округлились, а глаза печальные и усталые.
- По кружечке бы пива? - взглянул он на часы…- Заскочим в бар после работы?
Вот она откуда, излишняя полнота: пристрастие к пиву! Великанов любил пиво, помню, просил меня, когда я уезжал в отпуск, раздобыть ему воблы. Да где ее теперь сыщешь, воблу? А вялить рыбу в деревне мне и в голову не пришло. Впрочем, у официантов в баре за тройную цену всегда можно разжиться вяленой рыбкой.
"Нет,- подумал я,- к черту пивной бар!.."
Глава одиннадцатая
- Послушай, па, куда это ты под вечер каждую субботу и воскресенье намыливаешься из дома? - спросила меня Варя.
- Намыливаешься…- поморщился я, надевая плащ.- И это я слышу от студентки университета.
- Нашел другую? - пытливо смотрела на меня дочь.
- Мне, видно, на роду написано не находить, а терять,- вздохнул я.
- В пятницу Оля звонила, приглашала в театр,- сказала Варя.
- И ты мне только сейчас об этом говоришь? - сурово уставился я на нее.
- Она меня приглашала,- улыбнулась дочь.
- Что же ты не пошла?
- У меня были другие планы на пятницу.
- Не говорила, когда зайдет?
- Ее пригласили поехать на машине в Приозерский район за грибами. Там подосиновиков прорва.
- А в воскресенье?
- День рождения у подруги.
- У какой? - с горечью вырвалось у меня.
- У нее много подруг, ты же знаешь,- улыбнулась дочь.- А у каждой подруги, как заведено, есть день рождения… Это только ты не празднуешь. Тебе, наверное, неприятно вспоминать, что снова на год стал старше?
- А ты почему не празднуешь? - полюбопытствовал я.
- Я еще ничего в этой жизни не стою,- сказала Варя и отвернулась.
Варька в бежевом трикотажном костюме в обтяжку. По-моему, эта бесстыдница не носит бюстгальтера. В этом костюме она на днях собиралась ехать со студентами в Кингисеппский район копать картошку. На целый месяц.
- Не расстраивайся,- утешала меня Варя.- Оля говорила, что ты у нее самый любимый…
Я захлопываю за собой дверь и слышу приглушенный смех моей язвительной дочери.
На улице моросит мелкий дождик. Листья на деревьях еще держатся, кое-где сквозь зелень проступают пятнышки ржавчины. Еще немного, и город захватят в плен облетающие листья, появятся на проводах квадратные таблички с надписью: "Осторожно, листопад!" А пока под ногами листьев мало. Старинные каменные дома на Салтыкова-Щедрина потемнели от дождя, крыши тускло блестят, из водосточных труб со старческим покашливанием брызгают тоненькие струйки. Небо давит на город, даже не верится, что где-то высоко, над этой плотной лохматой овчиной, вовсю сияет яркое солнце. Я его не видел вот уже неделю. Вся надежда, что тянущий с Невы ветер постепенно разгонит облака. Я не сетую на погоду. Ленинград и в дождь красив и строг, просто у меня невесело на душе. Вот даже Варя заметила, что я каждую субботу и воскресенье ухожу из дома в одно и то же время. И путь мой один и тот же: Литейный проспект, цирк, улица Бродского, Невский и каменные ступени бывшей городской Думы. Там я жду Веронику. Наверное, смешно я выгляжу со стороны: стоит под хмурым сеющим дождем немолодой человек в плаще с поднятым воротником, без кепки, и безучастно смотрит на толпу прохожих, которых и в дождь видимо-невидимо на Невском. Надо мной изредка бьют часы, со скрипом поворачиваются металлические стрелки, будто в ненастье у них разыгрывается застарелый ревматизм, мокро шелестят по асфальту машины, глухой гул голосов доносится из пролетов Гостиного двора, подкатывают к стоянке такси, хлопают дверцы, яркие зеленые огоньки гаснут.
Привычкой стало для меня приходить сюда. В рабочие дни я не задерживаюсь на ступеньках Думы больше десяти-пятнадцати минут, а в субботу и воскресенье выстаиваю по полчаса. Глазами я ощупываю каждые "Жигули" вишневого цвета. В дождь, когда по мокрому стеклу мажут "дворники", водителя трудно разглядеть, но я сразу почувствовал бы, что за рулем сидит Вероника. Но ее не видно в машине, в толпе прохожих, не появляется она и у Думы.
Я не приходил бы сюда, если бы не был уверен, что встречу ее. Мы не договаривались о свидании, она так неожиданно уехала тогда из Кукина. Подарила мне счастливую ночь и рано утром исчезла, как исчезает при восходе солнца роса на лугу. До сих пор я не знаю, что случилось. Я то оправдываю ее, то проклинаю. Не может же быть такое: было людям вдвоем хорошо и вдруг без всякой на то причины стало плохо? А мне было плохо без нее. Сейчас с опозданием я мысленно говорил и говорил с ней… Все не высказанные в ту ночь слова теперь бурлили, клокотали во мне, не находя выхода. Я верил, что жизнь не может допустить такую большую несправедливость: не дать нам встретиться! Люди часто расстаются, но, наверное, не так, как расстались мы с Вероникой. Наша разлука предвещала новую встречу, я это чувствовал, а потому приходил сюда и ждал. Ждал в хорошую погоду и в дождь. В шутку я ей сказал, что мы встретимся в семь вечера под часами у Думы… Это когда мы еще ехали из Ленинграда в сторону Валдая…
Вот я и жду этой встречи.
Дождь прилизал мои волосы, холодные капли щекотали шею. Ленинград спрятался в мокром туманном облаке. И дождь не падает на землю, а висит над ней. Его можно резать ножом, укладывать в контейнеры и хранить до следующего лета, когда зной раскалит каменные здания, расплавит под ногами асфальт. Вот тогда бы раскрыть контейнеры-холодильники и выпустить осенний дождь на волю…
Неподалеку от меня остановились два иностранца. Один высокий, в светлом плаще и клетчатой кепке, другой поменьше ростом, в коричневой куртке с капюшоном и так же, как я, простоволосый. На них болтаются фотоаппараты.
Когда в городе моросит дождь, прохожие не глазеют по сторонам - они смотрят себе под ноги, и лица у них унылые. Почти у всех. Мелкий дождь смыл улыбки с лиц. Ленинград и в дождь величествен, его прекрасная архитектура будто оживает, становится зримой, выпуклой. Потемневшие фасады с атлантами, кариатидами, скульптурами, чугунными решетками навевают мысли о былой эпохе, когда по Невскому прогуливались Пушкин, Достоевский, Гоголь. В дождь и туман виден тусклый блеск позолоты Адмиралтейского шпиля, куполов Исаакия, башен Петропавловки. Еще отчетливее выступает зеленая патина на памятниках и монументах. А Зимний дворец на берегу неспокойной свинцовой Невы, казалось, приподнялся в туманной дымке над Дворцовой площадью, готовый взлететь в низкое небо. Купается в мокром облаке крылатый ангел на Александрийской колонне, вот-вот сорвутся с арки Главного штаба и поскачут над площадью чугунные кони с колесницей.