- Мы не спим, - повторила она, тщательно выговаривая каждое слово. - Мы с тобой сновидим-наяву. - И она воздела руки в жесте безнадежности. - Я говорила тебе, что делать, в прошлом году. Помнишь?
Внезапно меня осенила спасительная мысль, словно кто-то шепнул мне ее на ухо: когда сомневаешься, раздели все на две тропы - тропу обычных, простых событий и тропу сновидений, ибо у каждой из них своя степень осознания. Я воспрянула духом, потому что знала, что первая тропа, которая подлежит проверке, - это тропа сновидений; если данная ситуация не совпадает с этой тропой, стало быть тебе это не снится.
Мой подъем быстро улетучился, когда я попыталась проверить тропу сновидений. У меня не было никакого представления ни о том, как это сделать, ни даже о том, что такое эта тропа сновидений. Хуже того, я не могла вспомнить, кто мне это сказал.
- Я, - сказала Эсперанса за моей спиной. - Ты далеко зашла в мир сновидений. Ты почти вспомнила, что я говорила тебе в прошлом году, на другой день после пикника. Тогда я тебе сказала, что когда сомневаешься, находишься ты в сновидении или бодрствуешь, надо проверить тропу, по которой приходят сны, - то есть осознание, присущее нам в сновидениях, - ощупав предмет, с которым ты контактируешь. Если ты сновидишь, тогда твое ощущение возвращается к тебе, как эхо. Если оно не возвращается, тогда ты не сновидишь.
Она с улыбкой ущипнула меня за бедро и сказала: - Проделай-ка это с циновкой, на которой ты лежишь. Почувствуй ее ягодицами; если ощущение вернется, тогда ты сновидишь.
К моим занемевшим ягодицам не вернулось никакое ощущение. Собственно говоря, я сама настолько занемела, что не чувствовала под собой циновки. Мне показалось, что я лежу на твердых плитах двора.
У меня было сильное желание сказать ей, что все должно быть наоборот - если ощущение вернется, то, стало быть, ты бодрствуешь, - но я вовремя сдержалась. Ибо я знала вне всякого сомнения, что ее слова о "возвращающемся к нам ощущении" не имели никакого отношения к нашему общепринятому знанию о том, что такое ощущение. Различие между состоянием бодрствования и сновидения-наяву все еще ускользало от меня, и все же я была уверена, что его смысл не имел ничего общего с обычным для нас пониманием осознания.
Но в тот момент слова сорвались с моих губ совершенно бесконтрольно. - Я знаю, что я сновижу-наяву, вот и все. Я чувствовала, что приближаюсь к новому, более глубокому уровню понимания, но все еще не могла постичь его. - Мне хотелось бы знать, когда это я заснула? - спросила я.
- Я уже говорила тебе, что ты не спишь. Ты сновидишь наяву.
Я непроизвольно рассмеялась тихим нервным смешком. Она не заметила этого либо не придала значения.
- Когда состоялся переход? - спросила я.
- Когда смотритель помогал тебе пересечь чапарраль, а ты сосредоточилась на том, чтобы ступать по золе.
- Он, должно быть, меня загипнотизировал! - воскликнула я не слишком вежливым тоном. И тут я что-то бессвязно заговорила, путаясь в словах, неся бессмыслицу, пока наконец не расплакалась, обвиняя их всех.
Эсперанса наблюдала за мной молча, приподняв брови и широко раскрыв от удивления глаза.
Я тотчас устыдилась собственной вспышки, но в то же время была рада, что выговорилась, потому что на меня короткой волной накатило облегчение, как это бывает после резкого столкновения.
- Твое замешательство, - продолжила она, - происходит от твоей способности легко переходить из одной степени осознания в другую. Если бы ты, как все остальные, тяжкими усилиями достигла гладкого перехода, тогда ты бы знала, что сновидение-наяву - это не гипноз. - Она немного помолчала и тихо закончила: - Сновидение-наяву - это самое утонченное состояние, которого может достигнуть человек.
Она отвела взгляд куда-то в комнату, словно более точные объяснения мог дать ей кто-то, скрывающийся в тени. Затем она повернулась ко мне и спросила: - Ты ела что-нибудь?
Резкая смена темы застала меня врасплох, и я начала заикаться. Овладев собой, я рассказала ей, что действительно поела пирожков. - Я была так голодна, что даже не стала их разогревать; они были такие вкусные.
Лениво играя шалью, Эсперанса попросила меня подробно рассказать, что я делала после того, как проснулась в комнате Флоринды.
Как если бы мне дали напиток, заставляющий говорить правду, я выболтала гораздо больше, чем собиралась. Но Эсперанса, похоже, ничего не имела против того, что я рыскала по комнатам женщин. Не произвело на нее впечатления и то, что я знала, кому какая комната принадлежит.
Однако ее бесконечно заинтересовала моя встреча со смотрителем. С улыбкой откровенного ликования на лице она слушала мой рассказ о том, как я приняла за нее этого человека. Когда же я упомянула, что в какой-то момент готова была попросить его спустить штаны, чтобы проверить его половые органы, она согнулась пополам на циновке, визжа от хохота.
Она склонилась надо мной и вызывающе прошептала на ухо: - Я развею твои опасения. - В глазах ее сверкнул озорной огонек, и она добавила: - Я покажу тебе свои.
- В этом нет нужды, Эсперанса, - пыталась я ее отговорить. - Я нисколько не сомневаюсь, что ты женщина.
- Никогда нельзя быть уверенным, кто ты на самом деле, - небрежно отмела она мои уговоры. Невзирая на мое смущение, вызванное не столько ее неминуемым обнажением, сколько мыслью о том, что мне придется смотреть на ее старое морщинистое тело, она улеглась на циновку и с большим изяществом медленно подняла юбки.
Мое любопытство взяло верх над смущением. Я уставилась на нее, раскрыв рот. Трусиков на ней не было. Не было и волос на лобке. Ее тело было невероятно юным, плоть крепкой и упругой, с тонко очерченными мускулами. Вся она была одного цвета, ровного розового с оттенком меди. На коже не было ни растяжек, ни разбухших вен: ничто не обезображивало ее гладкого живота и ног.
Я протянула руку, чтобы коснуться ее, словно мне нужно было убедиться в том, что ее шелковистая гладкая кожа существует на самом деле, а она раскрыла пальцами половые губы. Я отвернулась, но не столько от смущения, сколько борясь с противоречивыми чувствами. Дело здесь было не в наготе, мужской или женской. В доме я росла довольно свободно; никто особенно не заботился, чтобы не попадаться другим на глаза нагишом. Во время учебы в школе в Англии я однажды летом получила приглашение провести пару недель в Швеции, в доме подруги у моря. Вся семья принадлежала к колонии нудистов, и все они поклонялись солнцу каждой клеточкой своей обнаженной кожи.
Вид нагой Эсперансы был для меня чем-то совершенно иным. Меня охватило ни на что не похожее возбуждение. Женские половые органы никогда прежде не привлекали моего особого внимания. Разумеется, я тщательно изучила себя в зеркале со всех мыслимых точек. Приходилось мне видеть и порнографические фильмы, но я их не только невзлюбила, но даже сочла оскорбительными. Столь близкая нагота Эсперансы потрясла меня, потому что я всегда считала свои сексуальные реакции чем-то само собой разумеющимся. До сих пор я полагала, что коль скоро я женщина, то и возбудить меня может только мужчина.
Когда Эсперанса вдруг поднялась с циновки и сняла блузку, я громко охнула и уперлась глазами в пол, пока от моего лица и шеи не отхлынуло лихорадочное щекочущее ощущение.
- Посмотри на меня! - нетерпеливо потребовала Эсперанса. Глаза ее сверкали; щеки горели. Она была совершенно нагая. У нее было хрупкое, изящное тело, но оно казалось больше и крепче, чем в одежде. Ее груди были упруги и остры.
- Потрогай их! - скомандовала она тихо и маняще.
Ее слова эхом прокатились по комнате, как бесплотный звук, гипнотизирующий ритм, наполнивший колебаниями воздух, не звук даже, а пульсация, которую нельзя услышать, но можно только ощутить, которая становилась все мощнее и ускорялась, пока не слилась с ритмом моего сердца.
Потом все, что я услышала и почувствовала, - был смех Эсперансы.
- А может, смотритель все же прячется где-нибудь здесь? - спросила я, когда оказалась в силах заговорить. Меня внезапно одолела подозрительность и чувство вины за собственную дерзость.
- Надеюсь, нет! - воскликнула она в таком замешательстве, что я засмеялась.
- Где же он? - спросила я.
Ее глаза широко раскрылись, потом она улыбнулась так, словно собиралась рассмеяться. Но она тотчас стерла с лица веселье и серьезным тоном заявила, что смотритель должен быть где-то в усадьбе и что он присматривает за обоими домами, но в любом случае ни за кем не шпионит.
- Он и в самом деле смотритель? - спросила я, стараясь, чтобы это прозвучало скептически. - Я не хочу злословить на его счет, но с виду он ни за чем не в состоянии присматривать.
Эсперанса, хихикнув, сказала, что его тщедушность обманчива. - Он на многое способен, - уверила она меня. - Ты должна держать с ним ухо востро; он любит молоденьких девушек, особенно блондинок. - Она наклонилась поближе и, словно боясь быть подслушанной, шепнула мне на ухо: - А к тебе он не приставал?
- О Боже, нет! - вступилась я за него. - Он был исключительно вежлив и очень мне помог. Это просто... - Мой голос замер до шепота, а внимание странным образом переместилось на меблировку комнаты, которую я не могла разглядеть, потому что слабо горящая масляная лампа отбрасывала на окружение больше теней, чем света.
Когда же мне наконец удалось снова сосредоточить внимание на ней, смотритель меня больше не волновал. Все, о чем я была в состоянии думать с упорством, которого не в силах была с себя стряхнуть, - это почему Исидоро Балтасар отправился в горы, не дав мне об этом знать, не оставив даже записки.