"...роман-памфлет "Жора Жирняго" опубликован <...> в "Урале", № 2, 2007, - а ближе места не нашлось. <...> Московские "толстяки" роман единодушно отвергли, питерские - тем более; книжного издателя пока нет и, похоже, не предвидится <...> и немудрено: либеральный террор куда сильнее пресловутого государственного. А петербургская писательница <...> посягает в последнее время на святое. Посягает, сказали бы на языке милицейского протокола, с особым цинизмом, причем в грубой и извращенной форме.
...в "Жоре Жирняго", вековечное "русское зло", как его понимает Палей, обрело лицо, причем вполне узнаваемое и даже скандально литературное, хотя и не то лицо, которое уже предугадывает и предвкушает заранее скандализированный читатель."
(Виктор Топоров: "Большая жратва Жоры Жирняго", "Взгляд", июнь 2008).
Содержание:
Глава 1. Жуткие тайны генов: код Жирняго 1
Глава 2. "Все мошенничают, друг мой!" 2
Глава 3. "Я лучше блядям в баре буду подавать ананасную воду!.." 3
Глава 4. Устерсы и немножко нервно 4
Глава 5. Красота страшна, - вам скажут; вы не верьте этой лаже 6
Глава 6. Джемпер, джинсы, джем 8
Глава 7. Яйцо преткновения 10
Глава 8. Великий Жор 10
Глава 9. Малый Хирш 11
Глава 10. "За сто тысяч убью кого угодно" 12
Глава 11. Эн-факториал блинов 13
Глава 12. Алиментарные стёжки-дорожки 14
Глава 13. Смоквенский оракул 14
Глава 14. Светоносные, или Волшебная мельница 15
Глава 15. "Моисей, выведи нас из рабства!.." 17
Глава 16. Асимметричные медведи и энигматические талончики 19
Глава 17. Идите и умрите там, или Kремация эмбрионов 20
Глава 18. "Давайте мы с вами заг’егестг’иг’уемся!" 21
Глава 19. Крандец кастальскому ключу 22
Глава 20. Агрессивная жизнь текстов: день первый 25
Глава 21. Агрессивная жизнь текстов: день второй 26
Глава 22. "Свой шесток" 29
Глава 23. Профессия: телепузик 30
Глава 24. Девять грамм свинца и бриллианты тератологии 31
Глава 25. Халва горбатым 32
Глава 26. Преступление на пищевой почве 32
Глава 27. "Я вижу мрак…" 33
Глава 28. Чудесный синдикат 34
ПОСЛЕСЛОВИЕ ТОМА СПЛИНТЕРА 35
Жора Жирняго
Памфлет-апокриф Тома Сплинтера, транссексуала и путешественника
Было бы враньем утверждать, что я сочинял эти записки "дождливыми вечерами", как это, по его словам, делал изобретатель нимфетки, заполняя тем самым вынужденный простой в охоте на бабочек. Кстати сказать, я люблю в том авторе абсолютно все, включая браваду и кокетливые розыгрыши, - ведь, например, всего несколько строк из того же текста - несколько слов о "касбимском парикмахере" - стоили ему, как отмечает он сам, "месяц труда", а при таком подходе кажется очень сомнительным, чтобы бесценная золотая парча ткалась исключительно "дождливыми вечерами". То есть это, конечно, возможно, но тогда автор, выдающий на-гора совершенство, совершенство, ничего, кроме совершенства, должен бы трансформироваться в Арахну (уже на стадии паука), - потому что для исполнения такой работы требуется вечность.
Впрочем, какая мне разница? Я только хочу сказать, что писал свою книгу не в перекурах между ловлей бабочек, а в перерывах спектаклей. Ну да, как раз в те пятнадцать-двадцать минут, когда публика, выпивая, закусывая и сплетничая, законно получает свой альтернативный - или единственно возможный катарсис. И вот, не успевал еще полностью закрыться занавес, я мчался изменять Мельпомене - только не знаю, с кем именно, потому что не представляю, которая бы из аонид взялась покровительствовать моему тексту. Возможно, в компании Аполлона таковой просто нет. Тогда кто же покровительствует моей книге? Неужели никто? Как это страшно! Лучше не думать… И все же: какая именно сила владеет тогда кибордом моего сердца? Сейчас снова на сцену, я слышу первый звонок.
Мне надо успеть, поэтому буду краток. Я загадал, что если успею закончить это вступление (которое пишу в последнюю очередь, так как весь фолиант, между нами, уже готов), - итак, если успею закончить его до начала последнего акта, то… то тогда… (мысленно я уже все назвал).
В прошлом я был (-а), смешно сказать, беллетристом - а еще допреж того - кромсал (-а) в лаборатории лягушек, шинковал (-а) мышей - прямо-таки как разнузданно-маниакальный Базаров, о чем горько сейчас сожалею. Да, так вот: был (-а) беллетристом, притом, о господи, кажется, женского пола, во что трудно поверить сейчас мне самому. И вот однажды, от одного очень авторитетного лица литературы, я схлопотал (-а) в свой адрес такой диагноз: ты - писатель Смоквы-державы, и никем ты больше уже не будешь.
Я испытал (-а) убойный ужас. Словами его передать невозможно. Этот эпизод так и остался в моей памяти как один из мощнейших кошмаров.
…Через полгода у меня уже был другой пол, другое гражданство, другое имя, я сносно говорил по-испански и работал у одного жуира-коннозаводчика в живописном аргентинском местечке Veguero, недалеко от города Mar del Plata (знаменитого, кстати сказать, водными феериями с дельфинами, морскими котиками и акулами).
Второй звонок!..
Потом были дюжины других контрактов, других стран, работа по-черному, безработица, клошарство, сума и тюрьма, воля и добровольное анахоретство, дичайший разврат, война, плен, шансонирование в кабаре. Но вот уже пару лет я располагаю более-менее сносным ангажементом в амстердамском театре "De Metamorfose".
И все, вроде бы, идет успешно. Но что же тогда подвигло меня снова, пяля глаза на дисплей, нещадно обламывать их о корявые кириллические значки? Скорее всего, то был приговор моего импресарио, который он (маленько подразмякнув после одной очень удачной премьеры и двух рюмок своего любимого rode porto) вынес мне со всем своим простодушием - разумеется, не ведая - абсолютно не ведая, что творит. А сказал он буквально следующее: ты - классный актер, Том, и никем ты больше уже не будешь.
Третий звонок. Я успел.
Глава 1. Жуткие тайны генов: код Жирняго
Родословная Георгия Елисеевича Жирняго (Жоры Жирняго), хваткого смоквенского беллетриста, перебравшегося в первопрестольную Смокву из Петрославля, восходит к не менее продувному петрославльскому вельможе начала XVIII-го века, получившему дворянство в награду за подлость.
Звали сего сановника Петром Аристарховичем Жирняго; речь о нем пойдет позже. Любопытно, что, ежели проследить родословную семейства Жирняго, - то есть, с помощью крупной энтомологической лупы, рассмотреть подетально это раскидистое генеалогическое древо, насчитывающее уже три столетия и отягченное несметными плодами (все Жирняго, особенно по мужской линии, отличались неуемным сластолюбием), то мы не сможем не заметить (дагерротипы и фотографии яблочек будут густо покрывать толстые ветви), что фатальный признак, пошедший, собственно говоря, им в фамилию, придавший бесформенности их телам и четко впечатанный в выражения лиц - сохранялся в течение трех сотен лет на удивление стойко.
Мы сознательно не называем этот признак "внешним", поскольку, слегка посвященные в тайны человеческого кода (генетический бум не миновал даже гуманитариев), понимаем, что эти отступления в экстерьере от некой приемлемой душою и глазом нормы, - иными словами, сбитые из грубых узлов жира, корытообразные лики всех представителей семейства Жирняго, - являются только поверхностным проявлением некой глубинной поломки. С другой стороны, не будучи такими уж закоренелыми атеистами (каковыми, кстати, в угоду прошлому веку, являлись все отпрыски семейства Жирняго, во главе с ключевой, наиболее ловкой фигурой рода, А. Н. Ж.), мы понимаем, что и генетическая патология сугубо вторична, коль принять на веру первопричинность Замысла. Но здесь неизбежно возникает подковыристый вопрос натуралиста (и теософа по совместительству): что, боги, если бурое пятно в окне символизирует вас, боги, хотели вы нам высказать в итоге?
Имеется в виду: ведь генетическая поломка, имеющая своим следствием такие малосимпатичные для жизни и малопригодные для жизнедеятельности свойства, должна была бы естественным образом привести к угасанию линии - иначе говоря, к радикальной отбраковке особей с пониженной жизнеспособностью. Но в том-то и отличие сумрачного, суицидного царства людей от жизнефонтанных царств флоры и фауны, что в популяции человеков жизнеспособность определяется хитрожопостью, лизоблюдством, небрезгливостью и прохиндейством, то есть свойствами сугубо интеллектуальными.