- А как же не любить? Он мой родненький, единственный. Другого не было и не будет.
- Это уж как бог решит.
- Бог уже решил. Небось нас в церкви венчали.
- Как же бог разрешил ему бежать? - зло усмехнулся Кирьяк.
- Батька его, священник, мечтал приход ему передать. А он не хотел в попы, учиться хотел.
- Что в попы не пошел - одобряю. А зачем женатому мужику учиться?
Дурачок ты, Кирьяк, - почти ласково сказала Феодосия. - Учатся, чтобы все знать. Как мир божий устроен, какое в нем каждой твари назначение. А когда узнаешь, все умные книги прочтешь, доберешься до высшего смысла.
- И твой доберется? - недоверчиво и все с той же угрюмой насмешкой проговорил Кирьяк.
- Мой-то как раз доберется! - с торжеством сказала Феодосия. - Он упрямый.
- Черта лысого он доберется! - грохнул Кирьяк. - Вот кто есть самый распоследний дурандай, так это твой мужик. Высший смысл рядом был, а ему - звонки бубны за горами.
- Болтаешь пустое, - вздохнула Феодосия, уже понявшая, что разговор склоняется к тому, чего ей так хотелось избежать, и ведь казалось, дуре жалкой, пронесет грозу стороной, ан не пронесло.
- В тебе этот смысл, Феодосия, только в тебе! - горячим, искренним голосом заговорил Кирьяк. - Кабы ты моей была, неужто мог бы я тебя кинуть? Да за все сокровища…
- Пошел ты со своими сокровищами! - нарочито грубо оборвала его Феодосия, надеясь погасить разгорающийся костер. - Только и знаете - о сокровищах. Василий Кириллович на нищую жизнь пошел, а не за сокровищами. Для него все ваши сокровища - тьфу! - Она плюнула и растерла ногой.
- А ты можешь быть злой, - удивился Кирьяк.
- Могу. Для себя не могу, для него могу. Убить могу, глаза выцарапать, искалечить, все могу, так и знай, Кирьяк. И себя убить могу, - добавила спокойно.
- А зачем умней умного быть? - помолчав, сказал Кирьяк. - Был у нас мужик в деревне, все божественные книжки читал. Умнел ото дня ко дню, покуда не обернулся в круглого дурака.
Чего с тобой говорить. Все равно не поймешь. Ты хоть читать-то умеешь?
- Умею… маленько, по псалтырю. И счет знаю.
- Вон ты какой ученый! - улыбнулась Феодосия.
- Скажи-ка… энто еще раз. Про сердце.
И Феодосия сказала:
Сердце бедное плачет, надеется,
Что любовию снова согреется,
Что забудется мука мученическая,
И ты счастью обучишь еще меня.
- Да… - вздохнул Кирьяк. - Кабы ты меня полюбила… - Он примолк, будто испугавшись своей мысли, потом тихо, задушевно договорил: - Я бы учиться пошел…
Феодосия не отозвалась, наивность Кирьяка ничуть не умилила ее. Женский инстинкт подсказывал ей, что Кирьяк, смелый на лесных дорогах и в обращении с сообщниками, не любящий, но и не боящийся крови, нерешителен с женщинами. Он обожал свою покойную опозоренную жену, был верен ее памяти, а хмельная близость с гулящими девками ничего для него не значила. К ней у него было настоящее чувство, потому и робел, но сегодня он переступил трудный для себя и опасный для нее рубеж. Теперь дело пойдет в открытую. Из леса бежать еще труднее, чем из деревни, там была хоть какая-то надежда отыскать дорогу; тайные разбойничьи тропы вовсе не проглядывались, а идти наугад - или заплутаешься в чаще, или зверь растерзает.
Она стала наблюдать за разбойниками, за их уходами и приходами, но ничего не могла высмотреть, густой плотный мшаник не хранил следов. Теперь она при каждой встрече просила Кирьяка отпустить ее с миром.
- Об этом и думать забудь, - мрачно отвечал Кирьяк.
- Зачем я тебе? Я же знаю, чего тебе нужно, да ведь не могу я тебя полюбить, не могу. И не будь я мужней женой, все равно бы не смогла. От тебя кровью пахнет, Кирьяк, а меня с нее мутит.
- Степан Тимофеевич поболе моего душ загубил, а его шемаханская царевна любила, - мечтательно говорил Кирьяк.
- Да какой из тебя Разин! Тоже сравнил.
- А вот брошу в Волгу - поймешь, какой, - так же мечтательно звучал хриплый голос.
- В Козье болото, - усмехалась Феодосия. - Где тут Волга-то? - А сама надеялась, что он сгоряча проговорится и откроет их местоположение.
- Я уйду на Волгу, - грезил наяву Кирьяк. - Посажу людей на струги, тебе под ноги ковер персидский кину. Ох и погуляем мы!..
- Тешь себя сказочками, Кирьяк, а меня уволь. Не люб ты мне. И чем дольше меня продержишь, тем ненавистнее станешь.
- Ну, это мы еще посмотрим, - бледнел Кирьяк смуглым лицом.
- Ты же не захочешь, как тот барин…
- Молчи! - орал Кирьяк, и в мучительном этом крике Феодосия черпала уверенность в своей безопасности.
Феодосии только казалось, что она понимает людей. Она и в самом деле могла долго прослеживать душевный путь человека, но угадка давалась ей лишь в случае возобладания добрых начал. Она и в дурных, нечистых играх, столь чуждых ее натуре, могла многое ухватить, проявляя порой редкую проницательность, какое-то непостижимое чутье к тому, что отсутствовало в ее опыте, но все это до известного предела; там, где человеческая злоба, порочность или просто разнузданность начинали гулять без помех, Феодосия становилась наивной, как малый ребенок. Ей казалось, что своей искренностью она обезоруживает Кирьяка. Если б он просто хотел ее взять, то мог давно совершить это бесчеловечное дело. Она долго была все равно что без разума, любой мог надругаться над ее бессильным, не способным к сопротивлению телом, и она даже не знала б об этом. Но Кирьяку, видать, иное нужно. А может, его останавливает память о своей обесчещенной жене? Нет, он хотел ответного чувства, хотел, чтобы все по согласию и, дико сказать, по закону у них было. Однажды сильно хмельной он бормотал о "лесном попе", который может разрешить ее от брачных уз и опутать с ним, Кирьяком. И она не боялась говорить ему о своем отвращении, допуская, что Кирьяк может в бешенстве ударить, даже ножом пырнуть но хотя бы из гордости удержится от насилия. Скорее, устав от этой борьбы, унижений, неудовлетворенной страсти, прогонит ее прочь.
Кирьяк приходил разный: добрый, на что-то надеющийся, чаще злой, ожесточенный, бывал и задумчивым, пришибленным странной загадкой жизни, что брошенная мужем молодая, красивая, к тому же беззащитная женщина может так упорно противиться власти, способной раздавить ее, как козявку. Он ненавидел и уважал в ней эту странную силу. Его ничуть не задевали насмешки товарищей за спиной. Наверное, Кирьяк потому и был атаманом, что плевал на мнение окружающих. Их бабьи пересуды были так ничтожны перед его болью, что он не пытался заткнуть им грязные рты. Перетянутая струна рвется. Порвалась и атаманова струна.
Крепко напившись, Кирьяк пришел в шалаш к спящей Феодосии. Он откинул одеяло, задрал рубашку на женщине и рухнул на нее своим тяжелым телом. Он делал все молча, с грубой простотой, словно у них так всегда заведено было.
Феодосия проснулась от придавившей ее тяжести и духоты. В первое мгновение ничего не поняла, и тут будто расплавленный свинец влился ей меж бедер, и, чтобы не умереть, она прозрела в какой-то иной вселенной и узнала своего единственного. Он услышал ее тоску, ее зов через тысячи верст, вернулся, разыскал в глухом лесу и сразу одарил своей любовью, по которой так изболелось ее тело. Неизъяснимое наслаждение охватило Феодосию, никогда еще не открывалась она так любимому!
- Милый, родной! - выжимала она со стоном сквозь стиснутые, скрежещущие зубы. - Счастье-то какое!..
Кирьяк, знавший, как сильна разъяренная, защищающая свою честь женщина, даже в пьяной решительности не забыл сунуть нож за голенище. Он ждал ярости, проклятий, слез, борьбы, но то, что произошло, было выше его понимания. И к нежданному, ошеломляющему счастью прикипела слеза. Опустошенный, без чувств, без желаний, без мыслей скатился он с женщины, издававшей тихие стоны, выполз из шалаша и забылся мертвым сном.
А утром, опамятовавшись, умылся ключевой водой, расчесал волосы и бороду, надел синюю сатиновую рубашку, взял золотую цепочку, нитку жемчуга и явился в шалаш к уже проснувшейся, но не встававшей, бледной, большеглазой и странно далекой, дальше самых далеких звезд, возлюбленной.
- Бери! - сказал он, уронив цепочку и жемчуг ей на грудь. - Знаю, ты не того стоишь. Но дай срок. Как царица будешь меня ходить, краса моя ненаглядная.
- Что с тобой, Кирьяк? - слабым, надтреснутым голосом спросила Феодосия и брезгливо отбросила драгоценности. - Зачем ты мне даришь?
- А кому же дарить? Одна ты у меня. Не отвергай. Нет такого золота, чтоб заплатить за твою любовь. У самого царя сокровищ не хватит. Прими как дань сердца.
- О чем ты, Кирьяк? - Она мучительно напрягла свой гладкий лоб, собирая его в складку. - Ты напился с утра?
- Нет, голуба моя. Каюсь, был я вчера выпимши. Для куража хватил. Веришь ли, к такой махонькой подступиться трусил. Знал бы, что ты сжалишься надо мной…
- Не сжалюсь, не мечтай…
- Да ты что? - низкий голос атамана грубо осип. - Заспала, что ли? Был же я с тобой.
Она внимательно, будто что-то соображая, смотрела на него.
- Наговариваешь на себя, Кирьяк, - произнесла спокойно и вроде бы сожалеюще. - Кругом ты в грязи и крови, а в этом грехе неповинен. Это барин твою жену снасильничал, а ты на себя чужое берешь. С водки умом повредился.
Кровь втиснулась в глаза Кирьяку с такой силой, что он прижал их пальцами, боясь, что лопнут.
- Жену не трожь, - сказал глухо. - К чему ее приплетать? Барин похоть свою тешил, а я за тебя все царства отдам.