Иисус Христос благословляет детей. XIX в. Худ. Юлиус Шнорр фон Карольсфельд
И апостол Павел говорит, что Дух Святой открывает нам это чудесное имя – Авва Отче, а ведь это арамейское слово "авва" взято из детской лексики – "папа", "папка", "батя", "батюшка".
Есть у Александра Галича чудесные строчки:
"Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким
И мир чудес открою заново".
Как хорошо быть с Отцом. Как хорошо быть маленьким и благодарным и знать, что всё Ему во мне интересно по-настоящему, не натужно, не из приличия. И если вам нравится собирать грибы, клеить кораблики, возрождать экономику страны, вязать шапочки у телевизора – вместе с вами радуется вашим маленьким радостям, плачет над вашим не избывным горем, просто гордится вами – внимательный и нежный Отец, который любит нас по-настоящему и бескорыстно, у которого так тепло и безопасно на руках.
Любовь к гробам
Лучше пасхальной ночи может быть только пасхальное утро. Живая тишина обновленного времени и свободно вздохнувшей земли. Почему-то я люблю именно утро Пасхи, когда на улице тихо и едва начинает светать, и свет льется в окно с утренней свежестью. По этому поводу надо всегда менять шторы: вместо торжественных безликих полотнищ вешаются простые, но веселые, "со смешными котами" – сквозь них свет пасхального утра еще веселей и тише. Вот оно! Вот, что трогает и пленяет больше всего – тишина спокойной радости, "тишина неизглаголанная".
Никого не надо убеждать, что пасхальное богослужение – самое веселое в году. Кто же этого не знает? Разве что совсем нелюбопытный человек, который поленился хоть раз зайти на Пасху в церковь. И всем весело, особенно детям. Поют колокольни, шумные батюшки "летают" по церкви, а пономари не поспевают подать кадило, зажечь трисвечник, охрипший дьякон, запыхавшись после каждения, кричит "паки и паки". Поют задорно и весело, громко и дружно. О чем поют? Мы редко задумываемся над пасхальными текстами: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав". Смерть. Гроб. Мертвые. Покойники. Всё про мертвецов! Маленький тропарь, который звучит часто-часто, и в начале службы и в конце, и до самого Вознесения, то есть сорок дней будет в церкви петься, и в нем про гробы, про покойников и смерть. И это поют дети, взрослые и старики. Весь храм. Поют, улыбаясь во весь рот, едва сдерживая совершенно неудержимый смех. Возмутительно!
Пасхальная заутреня в Малороссии. 1891. Худ. Николай Пимоненко
Когда-то много столетий назад в Киево-Печерской лавре один батюшка захотел поделиться избытком пасхальной радости с почившими старцами. Он взял кадило, положил туда ладан и спустился в пещеры, громко приветствуя покойников: "Христос воскресе!" И случилось то, чего никто не ожидал. Старцы откликнулись. Отозвались. Другие бы покойники смолчали, но только не святые. "Воистину воскресе!" – неслось со всех уголков пещеры. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне ответили мертвецы, хотя бы и святые. Но, может быть, этот пасхальный опыт единения земной и небесной церкви и повлиял на то, что у нас на Руси появилась традиция поздравлять на Радоницу с Пасхой наших усопших? Традиция, держащаяся вопреки всему: даже в церковном уставе нашем она до сих пор не отражена и не принята. С нею боролась и Церковь и государство. Но куда мы без наших покойников? Грустный и мудрый о. Сергий Булгаков в чужом и голодном Париже вспоминал Родину воистину русской фразой: "Хорошо в Ливнах хоронили", и еще: "Только там родина, где есть смерть. И потому последнее слово о родине – о смерти. Ливны запечатлены и освящены могилами отца и матери. Об этом нужно сказать сердцу". И в этом особенность нашей русской православной культуры. Мы не ждем от мертвых ничего плохого. Для нас кладбище – святая земля, а могилки устраиваются уютно, по-домашнему, с оградкой и скамеечкой, с цветочками и рушниками на крестах. Тепло. Безопасно. Весело.
У Джером К. Джерома был один уморительный персонаж, который зазывал путешественников посмотреть гробики, склепики, саркофагики и даже коллекцию черепов, собранную собственноручно. Гениальный Пушкин, поднося Дельвигу в подарок череп (удачный выбор!), сопроводил его одним из своих озорных стихотворений: "Прими сей череп, Дельвиг, он принадлежит тебе по праву", и, описывая торжественное убранство "благородного" склепа, посмеивался: "в тщеславном тлении кругом почиют непробудным сном высокородные бароны" (тщеславно тлеть, высокомерно разлагаться, надменно загнивать…). Над смертью смеялись всегда, всегда шутили. Вот одна из древнейших эпитафий, которая вдохновляла даже И. Бродского:
"Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь
лежу я,
Прибыв сюда не за тем, а по торговым делам"(Симонид, эпитаф. 78).
Смеялись и страшились. Христиане не боятся гробов, они с удивлением узнают, что саркофаг переводится с греческого как "пожиратель плоти". В нашей культуре гроб скорее колыбель. Один белорусский батюшка рассказывал. Направили в бедный сельский приход. Пришлось чем-то подрабатывать. Научился делать гробы. Делает на совесть. Проверяет на себе. В гроб заберется и лежит – как оно покойнику будет? Его все спрашивают: а не страшно вам? Нет, отвечает, там спокойно, как в колыбельке.
Есть старинная монашеская традиция: как постригли – готовь гроб. У старца Павла (Груздева) в сенях стоял такой гроб. Он его сам раскрасил. Зверями, цветами, солнышками. Веселый гроб получился. Улыбчивый. Мои знакомые монахини свои гробы держали под кроватями – ставить некуда, много места занимает. Держали там закатки и соления. Запихивали грибы. Монахи вообще консервативны и многих пугают своими "погребальными" привычками. Даже хоронят монахов по-старому: кутают покойного в "пеленочки", только не белые, а вырезанные из монашеской мантии.
Хоронили мою знакомую старушку. Она из старообрядцев. По древнему обычаю завернули ее в саван. Не бойтесь, это не жуткая рубашка для привидений. Нет. Детские пеленочки и шапочка, как у малышей. Все повторяется. Рождается человек – его встречают люди, омывают, заворачивают в тугие пеленки, кладут в кроватку. Умираешь – и снова проходишь тот же путь "всея земли", и снова нуждаешься в человеческих руках, в человеческих слезах и участии.
Родные могилки, милые покойники – это все так по-семейному, по-народному, по-свойски. Есть ли здесь место Христу и Церкви? Не предаем ли мы Евангелие, не погружаемся ли в стихию язычества со всем этим гробопоклонством? Нельзя так упрощать. Во Христе мы все – родненькие, все – родственники и родичи, свои. Христос – русский! Он часть нашей семьи, нашего народа, не метафорически, не как идея, а вполне реально. Он всю нашу землю "исходил, благословляя". Так же как Он свой в Японии, Франции, Аргентине, так же как Он самый настоящий китаец и самый чистокровный египтянин, и каждую страну Он любит больше всех других, и к каждому народу, каждой стране причастен сильнее и крепче других, и каждая страна – Его настоящая Родина, и каждая могилка на земле – могилка Его родственника, близкого и любимого, политая Его слезами, Его памятью, но и освященная Его Воскресением. А потому в каждом погребении – отзвук Пасхи. Мы просто разучились это замечать. Цвет погребального облачения у нас – белый, как на пасхальной заутрене, а последний возглас отпевания, возглас, который обычно забывают произнести, – "Слава Богу сице устроившему". Звучит по-евангельски вызывающе. Для нас, христиан, разучившихся доверять Богу своих близких и себя самих, это почти кощунство и оскорбление. Нам кажется, что Пасха – только для живых. Так оно и есть, потому что у Бога все живы, и православной церкви неизвестен черный цвет – ни на иконах, ни в облачении. А как же цвет траура, краска скорби? Чужое это все, не наше. Только в начале XIX века в русской церкви появились чуждые и странные черные ризы. Черный цвет неуместен в церкви. Смерть уже побеждена. Малыш из Вифлеема камнем пробил сквозную брешь в грозном и всеядном Голиафе. Он теперь не в состоянии кого-то удержать, и сам едва держится на ногах. Ему осталось только умереть и навсегда исчезнуть, и он умрет смертью последнего человека. И уж если вы приветствуете своих усопших пасхальным "Христос воскресе", будьте готовы услышать ответ.
Кладбище зимой. 1898. Худ. Мария Якунчикова-Вебер