И тут в круглое лестничное окошко он увидел Георгиса Дондопулоса, стоявшего возле электрического столба в позе такого сосредоточенного раздумья, что Филипп сразу обо всем догадался. "Вот вам, пожалуйста! - воскликнул он с необычайной радостью. - Полюбуйтесь на него! Да я знаю сейчас все его жалкие мыслишки! Прикидывает, куда бы еще пойти, кому бы предложить свои услуги! Клянусь, я прав! Сейчас увидим!" Ждать долго не пришлось, все произошло именно так, как предвидел Филипп, - вместо того чтобы повернуть налево к своему дому, Дондопулос повернул направо и зашагал вниз по улице: эта дорога могла привести его куда угодно - к Калиманисам, к Трифонопулосу, к Аргиропулосу и даже в подвал "Улья". Только не домой, куда он должен был направиться, если бы им руководили честные намерения. "Вот вам, пожалуйста!" - торжествующе выкрикнул Филипп. То, что он сейчас видел из окна, было желанным фактом, подтверждением его мысли. "А-а-а..." - протянул Филипп, и в этом звуке изливалось душившее его чувство радости, выразить которое иначе он не мог.
Тем временем через забор на улицу перескочили две фигуры. И по тому, как они появились, и по тому, как крались вдоль забора, Филипп заключил, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к Георгису Дондопулосу, а когда они приблизились к электрическому столбу, Филипп убедился, что его предположение оправдывается.
Обычно, когда Филипп видел Лингоса или Ибрагима, он испытывал отвращение, стыд и, пожалуй, страх. Так бывало д н е м. Однако сейчас, ночью, он не испытал ничего подобного. Появление двух громил - скотов и продажных шкур, как он их называл, - ничего не опровергало, напротив, подтверждало его ожидания. "Правильно! - сказал он все с той же неизъяснимой радостью.- Так и надо! Плеткой их, плеткой! Дондопулоса, Аргиропулоса, Трифонопулоса, Тасиса, ну и, конечно, Агисилаоса, всех, всех.,." И, называя их одного за другим, Филипп представлял себе не каждого в отдельности, а всех вместе, словно они были одним клубком, все, начиная с Лингоса и Ибрагима и кончая... "Скоты! - пробормотал он, сжимая кулаки. - Скоты! Я вам покажу!.. - Филипп все еще смотрел в окошко, и, хотя на улице никого уже не было, он обращался туда, как будто там, под окном, собрались все те, кому он адресовал свою речь. - Имейте в виду... Все вы считаете, что моя песенка спета. Ошибаетесь, я не банкрот! Н и к т о и з в а с не знает, кто я на самом деле... Никто из вас, - произнес он с особым ударением, - не нашел бы в себе сил, душевной энергии, жизнеспособности, назовите это как угодно, вытерпеть все, что вытерпел я, хотя бы только в з г л я н у т ь с высоты на обрыв, по которому я скатился. Случись это с кем-нибудь из вас, вы были бы уже сломлены. Вы покончили бы жизнь самоубийством или любыми средствами, вопя о помощи, попытались бы остановить свое невыносимое стремительное падение и угасли бы, как гаснет в воздухе ракета, прежде чем шлепнуться на дно пропасти. Вы прекратили бы свое физическое существование, вас просто-напросто не было бы на свете! А я существую, я выдержал все, я все вытерпел, вернее, заставил себя вытерпеть, потому что предчувствовал, что все это неизбежно, все это должно было произойти именно так, как произошло, потому что только благодаря этому я стал тем, к т о я е с т ь с е й ч а с. Вы это почувствуете, вы это поймете сами... Среди подлецов сильнее всех тот, кто з н а е т, ч т о о н п о д л е ц, нет, не то, он н е з н а е т, он познал так много, что теперь уже н е з н а е т ничего, ничего не желает знать, и именно это составляет его чистую, выкристаллизировавшуюся сущность..."
Теперь Филипп не чувствовал радости. (Какая тут радость? И вообще - что такое радость? Зачем оно, это недолговечное удовольствие, за которым всегда следует новое огорчение?) Никаких эмоций Филипп не испытывал. Зато он ощущал в себе прилив сил, переполнявших все его существо. "Так держать!" - произнес он, словно отдавал себе приказ и намечал нужное направление.
Он поднялся на второй этаж. Из каморки старухи доносился храп. "Прекрасно! Прекрасно!" И твердым стремительным шагом Филипп направился в глубь коридора. Он резко рванул дверь - будь она заперта, он наверняка взломал бы ее.
Он вошел и включил свет. Кровать Анеты была пуста, одеяло откинуто, подушки и простыня смяты. Присутствие Анеты ощущалось во всем, но где же сама Анета?
Филипп ринулся к кровати и пощупал простыни - они были еще теплыми. Заглянул под кровать, распахнул шкаф. Потом стремглав выбежал из комнаты и со всего размаху хлопнул дверью. Пусть все рушится! Он в прах разнесет весь дом!
И тут он увидел полоску света, льющегося из неплотно прикрытой двери его кабинета. "Пришла с повинной, - догадался Филипп, - думает, что опять обойдется, я стану говорить, а она - слушать, а потом заговорит она, и все будет, как ей хочется. Ну нет, голубушка, этому не бывать! Довольно разговоров! И незачем возвращаться к тому, что п р о и з о ш л о! Что было, того уже нет, есть только то, что п р о и с х о д и т сейчас. Или я, или ты! - сквозь зубы прошипел Филипп, - я или ты!" - и устремился вперед.
* * *
Анета плакала. Видно, она плакала и раньше - лицо мокро от слез, веки красные и припухшие. Золотое море волос, сияющее и горячее, ниспадало на плечи, а плечи, точно две лодочки, ставшие добычей бури, то показывались на поверхности, то вновь ныряли в пучину волн. Сколько раз настигала Филиппа такая буря? Сколько раз, потеряв силы, тонул он в этой морской пучине? "Нет, сейчас ты меня не потопишь! - сказал себе Филипп и твердой поступью прошел в кабинет. Он приблизился к Анете и неприступной скалой навис над ее головой. Об эту скалу суждено было разбиться несчастным лодочкам, и, чувствуя опасность, Анета предприняла попытку удержаться от крушения.
- Филипп, - сказала она, не поднимая глаз. - Не надо ничего говорить. Представь себе самое худшее: это правда.
Голос ее дрожал, в нем слышалось рыдание, ничего подобного раньше не бывало. "Нет, нет! Никаких сравнений! - одернул себя Филипп. - Начнешь сравнивать, и все погибло. Ни в коем случае не отклоняться от своего!"
- Не тревожьтесь, мадам, я не собираюсь ничего говорить!
Казалось, он уступает. Но Анета понимала, что это не так.
- Филипп, - рыдания заглушали ее голос, - я все тебе скажу, не утаю ничего.
- Ты для этого сюда и пришла?
- Я пришла сказать тебе все.
"Вот оно что... Видать, не по силам тебе эта тяжесть, в одиночку не вынести..." - подумал Филипп.
- Я не стану спрашивать тебя ни о чем! - сказал он все так же сухо и сурово. "Узнаю одно, захочется узнать другое. А как начнешь узнавать, что произошло, утратишь контроль над тем, что происходит. Согласись я тебя выслушать, и во мне исчезнет то, что так тебя пугает теперь, и не ты разобьешься о скалу, а скала скроется в морской пучине. Нет, возврата к прежнему не будет!"
- Нет, нет! - жестко сказал Филипп. - Не надо слов. Не будет ни допроса, ни обвинительного акта, ни речей защиты! Хватит! С этим покончено!
И она тоже поняла, что со старым покончено, поняла, что спасенья нет, она тонет, и протянула руку, словно для того, чтобы удержаться, а Филипп схватил ее, но не для того, чтобы спасти.
- С этим покончено! - повторил он так, будто обрушивал на голову Анеты каменную глыбу.
Он чувствовал, как его пальцы ползут вверх и вонзаются в ее кожу, видел ее лицо, искаженное болью и страхом. Обессиленная, беззащитная, она протянула ему и другую руку, и он схватил ее, и боль стала вдвое, втрое сильнее. Анета закричала, но даже не попыталась вырваться. И, чувствуя, что она всецело в его воле, он все глубже впивался в ее руки, в ее плечи и грудь, и на мраморно-белой коже Анеты оставались широкие фиолетовые следы.
- Шлюха! - шептал он, глядя на следы своих пальцев.
- Нет, нет! - в отчаянии вскрикнула Анета и повисла у него на шее. Они упали на пол, и Филипп обеими руками схватил ее за горло.
- Нет, я тебя не задушу, - яростно шептал он ей прямо в лицо, - но я не оставлю на тебе живого места; изорву на клочки, а потом сошью заново!.. Я сделаю тебя другим человеком...
Он чувствовал, что теряет рассудок, он бил куда попало и как попало. Ей было больно, невыносимо больно. Но Анета знала, что больше ей негде искать спасения. Ни у кого другого, только у Филиппа. И она цеплялась за него, как утопающая, и прижималась К нему, и стремилась - если это удастся - слиться с ним воедино, и так было до тех пор, пока Филипп не почувствовал, что удары становятся слабее, что бить уже не хочется и другая, неподвластная ему сила берет верх над каменной неприступностью, которую он так старался удержать в себе.
Глава одиннадцатая
УЛЕЙ
Голос трудового народа
Год издания 4-й, № 48-49,
Вторник 15 июня 1936 года
Владелец и директор Агисилаос Кевкрикидис
ПОСЛЕ ТРОЯНСКОГО КОНЯ
Открытое письмо г-ну председателю муниципального совета