- Дружище, ты не прав. Ты хоть и белый, но ты не прав. Тебя тянет к нам, как зачарованного, белый человек. Мы населяем твои мечты. Мы - кошмар для техники. В нас все естественное, природное, что вы подавили в себе, когда свернули на грязный путь наживы. Мы то, что осталось незатронутым промышленной революцией, так что мы будем следующей революцией, - неужели ты этого не знаешь? Знаешь. Иначе, почему ты так меня боишься, Кролик?
- Потому что ты наркоман. Я пошел спать.
Ушлый крутит головой, осторожно дотрагивается до нее. В свете лампы с основанием из плавника круглая масса его волос кажется воздушной, а череп узким, как костяная ручка ножа. Он проводит рукой по лбу, словно отгоняя комаров. И говорит:
- Сладких снов. А я слишком накачался - не смогу заснуть, придется просто сидеть и обсасывать свои горести. Не возражаешь, если я тихонько включу радио?
- Нет.
Наверху Джилл, теплый комочек в его объятиях, просит, слегка задыхаясь:
- Прогони его, Гарри, не позволяй ему дольше оставаться, он плохо на меня влияет, плохо влияет на всех нас.
- Ты же сама его сюда привела.
Он считает, что она преувеличивает опасность, - так дети, стремясь избавиться от страхов, поскорей выкладывают их, - и действительно через пять минут Джилл уже спит мертвым сном. Светящиеся электрические часы за ее головой кажутся маленьким скелетиком луны. Внизу еле слышно похрипывает приглушенное радио. Вскоре засыпает и Кролик. Как ни странно, он крепко спит, притом что Ушлый в одном с ним доме.
- Гарри, как насчет того, чтобы выпить по-быстрому? - И отец, по обыкновению, говорит бармену: - Налей-ка мне кружечку "Шлица".
- А мне виски с лимонным соком, - говорит Кролик. Лето кончилось, кондиционер в "Фениксе" выключен. Кролик спрашивает: - Как там мама?
- Все хорошо, насколько может быть хорошо, Гарри. - И отец с заговорщическим видом придвигается ближе. - Это новое лекарство, видно, в самом деле помогает: она теперь по нескольку часов держится на ногах. Но за шестьдесят четыре тысячи долларов моих кровных я имею право знать, надолго ли это. Доктор абсолютно честен на этот счет. Он говорит Мэри, когда мы с ней приезжаем в больницу. "Ну, как поживает моя любимая подопытная свинка?"
- И каков же ответ? - вдруг спрашивает Кролик.
Отец застигнут врасплох.
- Ее ответ?
- Да чей угодно.
До отца наконец дошел смысл вопроса, он пожимает узкими плечами, обтянутыми чистой белой рубашкой.
- Слепая вера, - говорит он не очень уверенно. И себе под нос добавляет: - Еще один мерзавец отправляется под землю.
На экране телевизора над баром люди цепочкой идут мимо гроба, но звук выключен, и Кролик не может сказать, кого хоронят с такими почестями - сенатора Эверетта Дирксена в Вашингтоне или Хо Ши Мина в Ханое. Все высокопоставленные лица выглядят одинаково - вечно в трауре. Отец, откашлявшись, нарушает молчание:
- Вчера вечером твоей матери звонила Дженис.
- Ей-же-ей, по-моему, она рехнулась - не слезает с телефона. Должно быть, Ставрос теряет силы.
- Она была очень расстроена, говорит, ты взял к себе в дом цветного.
- Нельзя сказать, чтоб я его взял, он сам мне навязался. Но никто не должен был бы об этом знать. По-моему, это сын Фарнсуорта.
- Быть не может: Джером, насколько я знаю, никогда не был женат.
- Они ведь обычно не женятся официально, верно? Им не разрешалось; они же были рабами.
Эрл Энгстром кривится от этой исторической справки. И занимает непривычно жесткую для себя позицию в отношении сына.
- Должен сказать, Гарри, я тоже от этого не в восторге.
Похороны (флаг на гробе звездно-полосатый, так что это, должно быть, Дирксен) исчезают с экрана, и на их месте появляются стреляющие пушки, грузовики, передвигающиеся по пустыне, самолеты, беззвучно разрезающие небо, солдаты, машущие рукой. Кролик не может сказать, израильтяне это или египтяне. Он спрашивает:
- А как мама это восприняла?
- Должен сказать, она была не очень разговорчива с Дженис. Посоветовала ей вернуться, если она хочет наводить свои порядки в твоем доме. А пока что у нее нет никакого права предъявлять претензии. Не знаю, что еще. Не могу я слушать, когда женщины ссорятся, - я в таких случаях бегу куда глаза глядят.
- Дженис говорила про адвокатов?
- Если и говорила, твоя мать про это не упомянула. Между нами, Гарри, она была так расстроена, что я даже испугался. По-моему, она спала не больше двух-трех часов, приняла двойную дозу секонала и все равно не могла отключиться. Она встревожена, и прости, что я вмешиваюсь не в свои дела, но я тоже, Гарри.
- Чем же ты встревожен?
- Встревожен этим новым поворотом. Я не негроненавистник, я охотно работаю с ними, работаю уже двадцать лет; если придется, я готов даже жить с ними рядом, хотя они еще не освоили Маунт-Джаджа, но сближаться с ними… по своему опыту скажу: ты играешь с огнем.
- По какому опыту?
- Они тебя подведут, - говорит отец. - У них нет никакого чувства долга. Я никого не виню, просто это факт: они тебя подведут, а потом посмеются над тобой. Они не такие, как белые, и говорить, что это не так, - бессмысленно. Ты спросил, какой у меня был на этот счет опыт, я не хочу рассказывать тебе о разных случаях, хотя мог бы порассказать немало, просто помни, что я вырос в Третьем районе, где белых тогда было больше, чем черных, и мы все очень тесно общались. Я знаю здешний народ. Люди любят поесть и попить, любят, чтоб у них был квартал красных фонарей и тотализатор, они готовы снова и снова выбирать на политические посты всякую шваль, но им не нравится, когда оскорбляют их женщин.
- Кого же они оскорбили?
- То, что ты превратил свой дом в зверинец, - это и есть оскорбление. Ты еще не слышал, что говорят об этом твои соседи?
- Я даже не знаком с моими соседями.
- Стоит этому черному показаться на улице, как ты с ними познакомишься, это так же верно, как то, что я стою сейчас перед тобой и пытаюсь говорить с тобой не как отец, а как друг. Те дни, когда я мог поркой втемяшить что-то тебе в башку, Гарри, давно прошли, да в любом случае ты доставлял нам меньше хлопот, чем Мим. Твоя мать вечно говорит, что ты позволяешь людям командовать тобой, а я всегда отвечаю ей: у Гарри своя голова на плечах, он крепко стоит на ногах, но мне начинает казаться, что она права. Твоя мать, может, и полный инвалид, но ее нелегко провести - кто пытался, знает.
- Когда это ты пытался?
Но эта тайна - действительно ли папа пытался обмануть маму? - остается на замке за плохо подогнанными вставными зубами, которые старик, задумчиво причмокивая, то и дело вправляет на место. Вместо ответа он говорит:
- Сделай одолжение, Гарри, мне чертовски неприятно тебя об этом просить, но сделай нам одолжение и приезжай сегодня вечером поговорить об этом. Твоя мать отчитала Дженис, но я-то знаю, что для нее это было потрясением.
- Только не сегодня вечером, сегодня я не могу. Может, через пару дней, к тому же все станет как-то яснее.
- Но почему же не сегодня, Гарри? Обещаю, мы тебя не станем поджаривать на медленном огне. Господи, я бы не просил тебя ради себя, это же ради спокойствия твоей матери. Ты ведь знаешь, - и он придвигается еще ближе, так что рукава их белых рубашек соприкасаются и Кролик чувствует кислый запашок в дыхании отца, - она проходит через то, через что всем нам предстоит пройти.
- Перестань просить меня, пап. Не могу я поехать сейчас.
- Крепко они в тебя вцепились, да?
Кролик поднимается, решает, что одного коктейля ему хватит, и отвечает:
- Верно.
Вечером, после ужина, они обсуждают рабство. Джилл с Ушлым вымыли посуду, а Кролик помог Нельсону приготовить домашнее задание. В этом году парнишка начал изучать алгебру, но в его голове никак не укладывается, каким образом какой-нибудь страшный многочлен решается с помощью двух простых уравнений для икса - одно для "плюс икса", другое - для "минус". Кролик в школе хорошо разбирался в математике - это ведь игра по строгим правилам с вполне определенными ходами и итогом, поджидающим тебя в конце. Уравнение всегда поддавалось решению. Нельсону же это трудно дается - он боится дать волю воображению, рискнуть, неглупый парень, но зажатый - возможно, боится того, что произошло с его сестренкой, боится, как бы это не случилось и с ним. У них еще полчаса до "Давай посмеемся", программы, которую все они хотят смотреть. Сегодня Ушлый занимает большое коричневое кресло, а Кролик садится в то, что обито материей с серебряной нитью. Джилл и Нельсон усаживаются на диване с подушками из поролона. Ушлый держит несколько книг - в его коричневых тонких руках они кажутся яркими детскими книжками. Школьные годы. "Улица Сезам".
Ушлый говорит Кролику:
- Чак, я вот подумал, что вчера пошел против правды, сказав, что рабство вообще было типично для сельской местности. По размышлении я пришел к выводу, что ваша рабовладельческая система все-таки уникальна и особенно жестока, более жестокой на этом бедном, пропитанном кровью шарике просто не видали.
Ушлый произносит это с какой-то монотонной настойчивостью в голосе, будто ветер играет засохшими ветвями дерева. Взгляд его ни на секунду не переходит на Нельсона или Джилл.
Кролик, умеющий вести дискуссию (в школе он получал за это четверки), спрашивает:
- Что же в ней такого жестокого?