Она выпрямляется на своих подушках, прямая, суровая. Уголки рта опускаются, указывая на то, что она не намерена прощать, - в детстве он боялся этого ее выражения больше всего, больше, чем вампиров, больше, чем полиомиелита, больше, чем грома или Бога, или опоздания в школу.
- Мне стыдно за тебя, - говорит мать. - Не думала, что мой сын может быть таким злым.
- Я же пошутил, мам.
- Сын, которому есть за что быть благодарным, - непререкаемо заявляет она.
- За что? За что конкретно?
- Во-первых, за то, что Дженис ушла от тебя. Она всегда была. Мокрой тряпкой.
- А как же Нельсон, а? С ним-то что будет?
В этом ее главный изъян: она забывает, как время меняет все вокруг, ее мир остается прежним четырехугольником - она сама, папа, Кролик и Мим сидят по четырем сторонам кухонного стола. Ее тираническая любовь, будь ее воля, так и заморозила бы мир.
Мама произносит:
- Нельсон не мой сын, мой сын - ты.
- Ну, он, во всяком случае, существует, и я беспокоюсь за него. Так что нельзя взять и сбросить со счетов Дженис.
- Она же тебя сбросила.
- Ну, не совсем. Она все время звонит мне на работу. А Ставрос хочет, чтобы она вернулась ко мне.
- Не позволяй этого. Она. Подомнет тебя под себя. Гарри.
- Разве у меня есть выбор?
- Беги. Уезжай из Бруэра. Я так и не поняла, почему ты вернулся. Здесь нет будущего. Все это знают. С тех пор как чулочные фабрики передвинулись на юг. Будь как Мим.
- У меня нет на продажу того, что есть у Мим. Так или иначе, она разбила сердце папы, став шлюхой.
- Твоему отцу это нравится, просто он всегда хотел. Найти повод, чтоб ходить с постным лицом. Ну, у него теперь есть я, и я удовлетворяю это его желание. Пусть мертвые хоронят мертвых. Не говори жизни "нет", Хасси. Злость на весь мир не выход. Лучше я буду получать от тебя открытки и знать, что ты счастлив, чем. Видеть, как ты сидишь тут точно куль.
Вечно эти требования и надежды на невозможное. Эти неосуществимые мечты.
- Хасси, а ты когда-нибудь молишься?
- Главным образом в автобусе.
- Молись, чтоб заново родиться. Молись за свое возрождение.
Лицо его начинает пылать; он опускает голову. Он понимает, чего она требует - чтобы он убил Дженис, убил Нельсона. Свобода значит убийство. Возрождение - смерть. Он сидит как куль, - в душе он противится такому определению, а мать смотрит куда-то в сторону, и уголок ее рта еще больше опустился вниз. Она призывает его выйти в большой мир, словно он в ее утробе; неужели она не видит, что он уже старик? Старый куль, вся польза от которого - стоять на месте, чтобы другие опирающиеся на него кули не попадали.
Папа приходит наверх и переключает телевизор на бейсбольный матч с "Филадельфийцами".
- Они куда лучше играют без этого Аллена, - говорит он. - Настоящее тухлое яйцо, Гарри, я говорю это без предубеждения: тухлые яйца бывают всех цветов.
Просмотрев несколько периодов, Кролик собирается домой.
- Неужели не можешь посидеть хотя бы до конца игры, Гарри? По-моему, у нас в холодильнике еще есть пиво, я в любом случае пойду сейчас вниз на кухню, чтоб приготовить матери чай.
- Пусть едет, Эрл.
Многие клены на Джексон-роуд обезображены - кроны в центре подрезали, чтобы обезопасить электрические провода. Раньше Кролик этого не замечал, как не замечал и того, что с тротуаров убрали водостоки, которые всегда мешали ему кататься на роликах, - теперь их заложили плитками. Он как раз катался на роликах, когда Кенни Леггетт, мальчик постарше, живший на другой стороне улицы и ставший впоследствии рекордсменом округа, пробежав милю за пять минут, но это было много позже, а в тот день это просто был большой мальчик, который запустил в Кролика ледышкой - мог бы выбить ему глаз, если бы ледышка угодила чуть выше, - так вот в тот день Кенни крикнул ему с другой стороны Джексон-роуд: "Гарри, слышал радио? Президент умер". Он сказал "президент", а не "Рузвельт" - другого президента для них не существовало. Когда это случится в следующий раз, у президента уже будет имя: Кролик сидел однажды в пятницу у грохочущей высокой машины, и отец после обеда подошел к нему сзади и сказал: "Гарри, по радио только что объявили. Убит Кеннеди. Кажется, выстрелом в голову". Оба президента умерли со страшной головной болью. Их улыбки растаяли в мире звезд. А мы продолжаем брести наугад под окрики громил и бухгалтеров. В автобусе Кролик молится, как велела мать: "Сделай так, чтобы "Л-допа" помогло, избавь маму от страшных снов, сохрани Нельсона более или менее чистым, сделай так, чтобы Ставрос не слишком гнусно обошелся с Дженис, помоги Джилл найти путь домой. Пошли здоровья папе. И мне тоже. Аминь".
Автобус огибает гору. Заправочная станция с окрашенными яркой светящейся краской бензоколонками, вдали в долине окутанный дымкой виадук. Кролик ждет у двери в забегаловку с жареными орешками на Уайзер-стрит пересадки с автобуса 16-А на автобус 12. На выносном стеллаже газета: "ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ СО СВИНЬЯМИ ВОЗМУЩАЕТ ЖИТЕЛЕЙ КАМДЕНА". Подходит автобус и везет Кролика через мост. День плачет за стеклами, сентябрьский свет не сулит никакого будущего; лужайки облысели, вода в черной взбаламученной реке воняет. "ХОББИ-РАЙ. БУТЧ КЭССИДИ КИД". Кролик шагает по Эмберли в направлении Виста-креснт среди вращающихся на лужайках оросительных установок, под телевизионными антеннами, сгребающими, как граблями, один и тот же четырехчасовой информационный мусор с небес.
На подъездной дорожке, наполовину в гараже, стоит грязный белый "порше" - так обычно ставила машину и Дженис, идиотская манера. Джилл в комбинации сидит в коричневом кресле. Сидит развалясь, так что Кролик видит: на ней нет трусиков. Она сонным голосом отвечает на его вопросы, с задержкой, словно слышит их сквозь комок грязной ваты, сквозь ворс воспоминаний, скопившихся за день.
- Куда это ты ездила ни свет ни заря?
- Вон из дома. Подальше от таких ублюдков, как ты.
- Ты завезла мальчишку?
- Конечно.
- А когда ты вернулась?
- Только что.
- Где же ты провела весь день?
- Может, ездила в долину Вэлли-Фордж.
- А может, не ездила.
- Ездила.
- Ну и как?
- Красота. Настоящее чудо. И хорош же он был, Джордж.
- Опиши хоть одну комнату.
- Входишь в дверь, и там стоит кровать с четырьмя колонками, а на ней маленькая подушечка с бахромой, и на этой подушечке сказано: "Здесь спал Джордж Вашингтон". На столиках у кровати все еще лежат пилюльки, которые он принимал, чтобы уснуть, когда красномундирники довели его до того, что он спать не мог. Стены обиты какой-то льняной материей, а все кресла и стулья обвязаны веревками, чтобы на них нельзя было сесть. Потому я и сижу вот на этом. Это кресло не обвязано. Доволен?
Кролик медлит, выбирая среди многих альтернатив, которые, казалось, она ему предоставила. Посмеяться, разозлиться, устроить сцену, сдаться.
- Доволен. Звучит интересно. Жаль, что мы не смогли поехать.
- А ты где был?
- Навещал мою мать после того, как прибрался здесь.
- Как она?
- Разговаривает лучше, на вид стала слабее.
- Мне очень жаль. Жаль, что у нее такая болезнь. Я, наверно, никогда не познакомлюсь с твоей матерью, да?
- А ты хочешь? Отца ты можешь увидеть в любое время, когда пожелаешь, - достаточно заглянуть в бар "Феникс" в четверть пятого. Он тебе понравится: он интересуется политикой. Считает нашу систему дерьмом - как и ты.
- Я никогда не познакомлюсь с твоей женой.
- Неужели ты хочешь? Зачем?
- Сама не знаю, мне интересно. Я, может, начинаю влюбляться в тебя.
- Господи, вот уж зря.
- Ты такого невысокого мнения о себе, да?
- С тех пор как перестал заниматься баскетболом, наверно, да. Кстати, моя мать сказала, чтобы я плюнул на Дженис и уезжал из города.
- А ты что на это сказал?
- Я сказал, что не могу так поступить.
- Зануда ты, вот кто.
То, что на ней нет трусиков, и ощущение, что ею сегодня уже пользовались, а также сознание того, что это лето уникально, это лето под знаком Луны, которое уходит навсегда, побудило Кролика спросить Джилл, покраснев второй раз за этот день:
- Ты как насчет, а?
- Туда или в рот?
- Все равно. Потрахаться.
У него такое чувство, что она легче отдает ему ту часть себя, где у нее есть зубы, оставляя другую для какого-то еще не появившегося мужчины, мужчины более реального для нее, чем он.
- А как же Нельсон? - спрашивает она.
- Он с Дженис - она, наверное, оставит его ужинать. Он нам не помеха, но, может, ты слишком устала. От Джорджа Вашингтона и всего, что с ним связано.
Джилл встает с кресла, задирает вверх комбинацию и стоит так - голова у нее точно в скомканном мешке, а под ним молодое тело с набухшими сосками грудей, бледное, как свеча.
- Ну, так трахай меня, - холодно произносит она и швыряет комбинацию в направлении кухни, а очутившись под ним, продолжает: - Я хочу, чтобы ты вышиб из меня все дерьмо, все дерьмо и всю скукоту этого дерьмового скучного мира, делай мне больно, очисти меня, я хочу, любимый, чтобы ты вошел во все мое нутро, добрался до моего горла, да, о да, разбухни, еще и еще, выбей из меня все, мой сладкий, ох какой же ты сладкий, сладкий зануда. - Глаза ее вдруг расширяются от удивления. Зеленая кайма окружает зрачки, чья бездонная чернота затуманена его тенью. - Да ты же совсем скукожился.