Тёрлес все еще не управлял своими действиями. Несколько мгновений он просидел тихо, уставившись в лицо спящего. В мозгу его мелькали те короткие, отрывочные мысли, как бы лишь контрастирующие ситуацию, которые приходят, когда теряешь равновесие, падаешь или когда у тебя вырывают из рук какой-то предмет. И, не опомнившись, он схватил Базини за плечо и растормошил.
Спавший несколько раз вяло потянулся, затем приподнялся и посмотрел на Тёрлеса сонными глазами.
Тёрлес испугался; он был в полном смятении; его поступок впервые дошел до его сознания, и он не знал, что делать теперь. Ему было ужасно стыдно. Сердце громко стучало. На языке вертелись слова объяснения, отговорки. Он хотел спросить Базини, нет ли у него спичек, не может ли он сказать, который сейчас час…
Базини смотрел на него все еще непонимающе.
Тёрлес уже отнял руку, не выдавив из себя ни слова, уже соскользнул с кровати, чтобы бесшумно юркнуть в свою постель, - и тут Базини, кажется, уразумел ситуацию и выпрямился одним рывком.
Тёрлес нерешительно остановился у изножья кровати. Базини еще раз посмотрел на него вопросительным, испытующим взглядом, затем совсем поднялся с постели, накинул шинель, сунул ноги в домашние туфли и, шаркая ими, пошел вперед.
Тёрлесу мгновенно стало ясно, что это случается не в первый раз.
Проходя мимо, он захватил ключ от клетушки, который был спрятан у него под подушкой…
Базини шагал прямиком к чердачной каморке. Он успел, казалось, хорошо усвоить дорогу, которую тогда ведь еще утаивали от него. Он поддержал ящик, когда Тёрлес влезал на него, он отодвигал кулисы в сторону, осторожно, сдержанными движениями, как вышколенный лакей.
Тёрлес отпер дверь, и они вошли. Он стал спиной к Базини и зажег фонарик.
Когда он обернулся, Базини стоял перед ним нагишом.
Он невольно сделал шаг назад. Внезапное зрелище этого голого, белого, как снег, тела, за которым красный цвет стен превращался в кровь, ослепило и потрясло его. Базини был хорошо сложен; в его теле не было почти ничего от мужских форм, в нем была целомудренная, стройная, девичья худощавость. И Тёрлес почувствовал, как от вида этой наготы загораются белым пламенем его нервы. Он не мог уйти от власти этой красоты. Он не знал раньше, что такое красота. Ведь что ему в его возрасте было искусство, что он, в сущности, знал о нем?! Оно ведь любому выросшему на вольном воздухе человеку до известного возраста непонятно и скучно!
А тут оно пришло к нему дорогой чувственности. Тайно нагрянуло. Одуряющее, теплое дыхание шло от обнаженной кожи, мягкая, сладострастная угодливость. И все же было в этом что-то такое торжественное и покоряющее, что хотелось молитвенно сложить руки.
Но после первого изумления Тёрлес устыдился и того и другого. "Он же мужчина!" Эта мысль возмутила его, но у него было такое ощущение, словно и девушка не была бы иной.
Устыдившись, он прикрикнул на Базини:
- Ты что? Ну-ка, сейчас же!..
Теперь, казалось, смутился тот; медля и не спуская глаз с Тёрлеса, он поднял с пола шинель.
- Садись! - приказал Тёрлес Базини. Тот повиновался. Тёрлес прислонился к стене скрещенными за спиной руками.
- А почему ты разделся? Чего ты хотел от меня?
- Ну, я думал… Заминка.
- Что ты думал? - Другие…
- Что другие?
- Байнеберг и Райтинг…
- Что Байнеберг и Райтинг? Что они делали? Ты должен все рассказать мне! Я так хочу - понятно? Хотя я и слышал это уже от других.
Тёрлес покраснел от этой неуклюжей лжи. Базини кусал губы.
- Ну, долго еще?
- Нет, не требуй, чтобы я рассказывал! Пожалуйста, не требуй этого! Я ведь сделаю все, что ты захочешь. Но не заставляй меня рассказывать… О, у тебя такой особый способ мучить меня!..
Ненависть, страх и мольба боролись в глазах Базини. Тёрлес невольно уступил.
- Я вовсе не хочу тебя мучить. Я хочу только, чтобы ты сам сказал полную правду. Может быть, в твоих же интересах.
- Но я же не делал ничего, что стоило бы особо рассказывать.
- Вот как? А почему же ты тогда разделся?
- Они требовали этого.
- А почему ты делал то, что они требовали? Ты, значит, трус? Жалкий трус?
- Нет, я не трус! Не говори так!
- Заткнись! Если ты боишься получить от них взбучку, то тебе невредно было бы получить ее и от меня!
- Да не боюсь я никакой взбучки.
- Вот как? А чего же?
Тёрлес опять говорил спокойно. Его уже коробило от собственной грубой угрозы. Но она вырвалась у него невольно, только потому, что ему показалось, что Базини ведет себя с ним вольнее, чем с другими.
- А если ты, как ты говоришь, не боишься, то в чем же дело?
- Они говорят, что если я буду им подчиняться, то через некоторое время мне все простят.
- Они оба?
- Нет, вообще.
- Как могут они это обещать? Есть ведь еще и я!
- Об этом уж они позаботятся, говорят они!
Это подействовало на Тёрлеса, как удар. Ему вспомнились слова Байнеберга, что при случае Райтинг обошелся бы с ним в точности так же, как с Базини. А если бы дело и впрямь дошло до интриги против него, как следовало бы ему действовать? В таких вещах он не мог тягаться с ними обоими, насколько далеко зашли бы они? Как с Базини?.. Все в нем восставало против этой язвительной мысли.
Несколько минут протекло между ним и Базини. Он знал, что ему недостает отваги и выдержки для таких козней, но только потому, что они слишком мало интересовали его, потому что он никогда не участвовал в них всей душой. Тут ему всегда приходилось больше проигрывать, чем выигрывать. Но случись однажды иначе, у него, чувствовал он, появилось бы и совсем другое упорство, совсем другая храбрость. Только следовало знать, когда надо все поставить на карту.
- Они говорили тебе подробнее?.. как это они представляют себе?.. насчет меня?
- Подробнее? Нет. Они говорили только, что уж позаботятся.
Однако… Опасность была налицо… она где-то затаилась… и поджидала Тёрлеса; каждый шаг мог завести в капкан, каждая ночь могла быть последней перед боями. Огромная ненадежность заключалась в этой мысли. Это было уже совсем не то, что спокойно отдаваться течению, совсем не то, что играть с загадочными видениями: это имело твердые углы и было ощутимой реальностью.
Разговор возобновился.
- А что они делают с тобой? Базини промолчал.
- Если ты всерьез хочешь исправиться, ты должен сказать мне все.
- Они заставляют меня раздеться.
- Да, да, это я видел же… а потом?..
Прошло несколько мгновений, и вдруг Базини сказал:
- Разное.
Он сказал это с женственной блудливой интонацией.
- Ты, значит, их… любов… ница?
- О нет, я их друг.
- Как ты смеешь это говорить!
- Они сами это говорят. - Что?..
- Да, Райтинг.
- Вот как, Райтинг?
- Да, он очень любезен со мной. Обычно я должен, раздевшись, читать ему что-нибудь из книг по истории; о Риме и римских императорах, о семействе Борджиа, о Тимурхане… ну, тебе уже ясно, все такое кровавое, с таким размахом. Тогда он бывает даже ласков со мной.
- А после он обычно бьет меня…
- После чего?!! Ах, вот как!
- Да. Он говорит, что если бы не бил меня, то непременно думал бы, что я мужчина, а тогда он и не смог бы быть со мной таким мягким и ласковым. А так, мол, я его вещь, и тут он не стесняется.
- А Байнеберг?
- О, Байнеберг ужасен. Ты не замечал, как отвратительно пахнет у него изо рта?
- Замолчи! Не твое дело, что я замечаю! Расскажи, чем Байнеберг занимается с тобой!
- Ну, тоже, как Райтинг, только… Но не ругайся опять…
- Говори.
- Только… другим, обходным путем. Он сперва читает мне длинные лекции о моей душе. Я ее замарал, но как бы лишь первое ее преддверие. По отношению к глубинному это нечто ничтожное и внешнее. Только это надо умертвить. Так уже многие превратились из грешников в святых. Грех поэтому в высшем смысле не так уж плох. Только его нужно довести совсем до крайности, чтобы он изжил себя. Байнеберг заставляет меня сидеть и глядеть на шлифованное стекло.
- Он гипнотизирует тебя?
- Нет, он говорит, что ему надо лишь усыпить и сделать бессильным все, что плавает на поверхности моей души. Только тогда он может войти в общение с самой душой.
- И как же он общается с ней?
- Это эксперимент, который ему еще ни разу не удавался. Он сидит, а я ложусь на пол, чтобы он мог поставить ноги на мое туловище. После стекла я становлюсь довольно вялым и сонным. Потом он вдруг приказывает мне лаять. Он дает подробные указания: тихо, больше скулежа, - как лает собака со сна.
- Зачем это?
- Неизвестно зачем. Он заставляет меня еще хрюкать, как свинья, и все повторяет мне, что во мне есть что-то от этого животного. Но не то чтобы он ругал меня, нет, он повторяет это очень тихо и ласково, чтобы - как он говорит - хорошенько вдолбить это в мои нервы. Ведь он утверждает, что таковым было, возможно, одно из моих прежних существований и что его нужно выманить, чтобы обезвредить.
- И ты во все это веришь?