Но, как бы там ни было, Антонине Ивановне на нефтяных промыслах жилось неизмеримо спокойнее, чем в городе: здесь ее не преследовали вечный ропот свекрови, грубые намеки золовки и презрительные улыбки всей алимяновской родни. Однако в этом ли только была причина ее несчастья? Ведь несколько месяцев назад она находилась еще дальше от них. Но была ли Антонина Ивановна тогда счастлива? Нет. Она несчастна как женщина - вот главное. Близость весны как-то странно томит ее. Временами кровь в жилах бурлит, как бурлила в двадцать лет. Господи боже, да ведь она, в самом деле, женщина, и не старая. Случалось, ею овладевала душевная слабость, мир казался ей пустынным, неуютным, и думалось: стоит ли жить? Материнские чувства не могли целиком заполнить этой пустоты, душа испытывала потребность в иных ощущениях. Она жаждала любви и хотела быть любимой. Однако ее мировоззрение, вся душевная сущность ее не допускала мысли о любви вне брака. Вот почему эта жажда любви не толкала ее на измену мужу. Не меньшую роль играли тут и самолюбие, чувство собственного достоинства. Пусть обвиняют ее в чем угодно и сколько хотят, - она должна остаться чистой перед собственной совестью. Нравственная чистота - вот оружие, от которого не должна отказываться разумная женщина ни при каких обстоятельствах. Этим оружием, и только им, она должна бороться со своими противниками.
Однажды вечером Антонина Ивановна поджидала детей из города. Теперь их отвозила к бабушке горничная, и она же доставляла их обратно; Смбат не ездил на промысла. Горничная вернулась одна. Антонина Ивановна забеспокоилась. Она стала до того подозрительна к свекрови, что всегда с тревогой отпускала детей в город.
- Почему одна? - спросила она, выбежав на балкон.
- Барин приказал оставить детей в городе. Завтра привезет сам. Эх, барыня, кабы вы видели, какой он стал грустный! Таким я еще его никогда не видала…
Бесхитростные слова служанки подействовали на Антонину Ивановну: лицо ее омрачилось, в голубых глазах мелькнула печаль.
Вечер она провела у Шушаник. Без детей ей было тоскливо, - так уверяла она. Но не только тоска по детям томила ее. Она возбужденно и неустанно твердила о своих начинаниях, словно стараясь отогнать какую-то мысль, заглушить какое-то чувство. Под конец заговорила о своей любви к Шушаник, признаваясь без притворства, что только теперь оценила ее по-настоящему и что иногда ошибочно подозревала ее. В чем именно - она промолчала, но Шушаник догадалась и сразу изменилась в лице.
- Я убеждена, что никто и ничто не может поколебать нашей дружбы…
И голос Антонины Ивановны задрожал от глубокого волнения.
5
Еще одна бессонная ночь для Шушаник. В ее ушах все еще звучат слова Антонины Ивановны: "Я убеждена, что никто и ничто не может поколебать нашей дружбы". Несомненно, это колкий намек, несомненно, Антонина Ивановна поняла, что творится с ней. О, какой позор! И она, которую считают скромной, еще смеет смотреть в лицо этой несчастной женщине, она, отдавшаяся греховному чувству, пусть невольному, пусть вопреки рассудку! Господи, неужели у нее не хватит сил вырвать из сердца это чувство. Вот - едва она услышала, что завтра Смбат приедет на промысла, а уж сердце ее затрепетало. Наверное, он навестит больного, он всегда заходит к отцу, он так внимателен к Заргарянам. Надо бежать из дому, чтобы не слышать его проникновенного голоса, не видеть его грустного взгляда.
Нет, почему же бежать, почему не поговорить с ним хоть раз начистоту? Неужели ей суждено всю жизнь безмолвно переносить грусть, не быть в силах справиться с нею и, наконец, пасть под ее тяжестью? Своих чувств она, разумеется, не откроет Смбату. О нет, это было бы неблагоразумно, неужели она лишилась стыда? Но отчего не попытаться стать лицом к лицу с действительностью? Как знать, может быть, она услышит от него горькую истину, которая вернет ей разум и поставит на верный путь. Надо быть смелее хотя бы для того, чтобы убедиться, сумеет ли она поговорить с Смбатом Алимяном без робости, даже равнодушно. Ведь Шушаник ничего не ждет от своей любви; увлеклась она бескорыстно, просто, сама не знает как. И никогда, никогда не было у нее дерзкого помысла овладеть человеком, по праву принадлежащим другой, к тому же умной, доброй, безупречной женщине - женщине, желающей стать ее искренним другом. Нет, ее скромность, ее взгляды, вся ее нравственная сущность восстают против этой преступной мысли.
Шушаник очнулась от утреннего крика отца. Неужели уже рассвело, а она так и не сомкнула глаз? Это безумие. Увы, даже страшные стоны больного не могут заглушить хоть на минуту муки ее сердца. Ах, в этом доме двое больных: одного преследует боязнь огня, другую - страх перед преступной любовью. Разница в том, что один выражает боль сердца криком, другая горит внутренним огнем и вынуждена молчать, молчать всегда. Довольно! Пускай она погибнет, но хоть раз облегчит надорванную грудь безумным воплем.
- Оставь меня в покое, мама, оставь меня, я не больна.
- Ах, уж лучше бы ты была больна, дочка. Горе какое-то тебя терзает…
Шушаник распахнула окно и выглянула.
Уже с неделю как прекратились дожди, и земля обсохла. Кое-где зеленели островки земли, отвоеванные у нефти. Даже эта убогая природа невольно поддавалась весенней ласке.
Шушаник подобрала рассыпавшиеся волосы и прошла в комнату отца. Больной все еще стонал, боязливо уставившись на дверь. С минуты на минуту он ожидал появления "безбожников", собиравшихся похитить его и бросить в огонь.
Обняв здоровой рукой шею дочери, он зарыдал без слез. - Спаси меня, Шушаник, только в тебе и осталась жалость, спаси!
Теперь он здоров, но ее мать, тетя и "злой сатана Давид" хотят его изжарить живьем, - лишний-де рот. Вот они уже развели костер на дворе. Напрасно - Саркис еще не выжил из ума: он шагу не сделает за порог, хотя бы целый мир обрушился на него. Больной с трудом выдавливал слова. От кашля он посинел и задыхался. В припадке гнева он принялся царапать себе щеки, рвать волосы. Шушаник опустилась на колени, сжала руку отца в своей и молила его успокоиться. Мало-помалу, под влиянием ласковых увещеваний, больной утих и потребовал чаю.
В соседней квартире происходила другая сцена. Смбат с детьми приехал из города довольно рано. Антонина Ивановна выбежала навстречу и так обняла Васю и Алешу, словно целый месяц их не видела.
Смбат смотрел на трогательную сцену и сдерживал невольную горечь: а ведь мог бы и он быть счастливым семьянином, будь ему мила эта женщина, будь он любим ею и если бы не "предрассудки". На серьезном и задумчивом лице Антонины Ивановны он сегодня заметил какую-то тень. Ему показалось, что в последние дни жену томила какая-то новая печаль и что теперь она совсем не та, какой была месяц назад. Он почувствовал нечто похожее на сострадание: ведь одинока же она тут, вдали от родины, не варварство ли так обходиться с нею? Положим, она упряма, но почему же не пощадить ее хотя бы из простого человеколюбия?
Был момент, когда он едва не поддался слабости и не сделал шага к примирению. Но сдержался - почему он первый должен сделать этот шаг? Ведь они одинаково отравляли друг другу жизнь. Будь с ее стороны хоть намек на раскаяние - он первый попросил бы прощения.
Антонина Ивановна, сама будучи озадаченная словами горничной, взглянула на Смбата и заметила в нем резкую перемену. Ей показалось, что муж за последнее время как-то Раздобрел, поздоровел, в глазах жизнерадостность, на лице нет прежней тоски.
Горничная внесла несколько свертков, привезенных Смбатом.
- Постой, - закричал Вася и, выхватив свертки, стал быстро их разворачивать. - Не перепутайте, папа привез каждому по подарку. Алеша, это тебе. А это - мне. Это тоже тебе, возьми. Нет, нет, это мне.
Смбат вмешался и сам роздал подарки. Самый большой остался неразвернутым.
- Это тебе, мама, - сказал Алеша, отдавая сверток матери.
Антонина Ивановна удивилась.
- Накидка для вас, - объяснил Смбат и отвернулся.
- У меня есть весенняя накидка. - Понравилась мне, я и купил. Не нравится - не берите.
Подарок! Что бы это значило?..
- Мама, бери, накидка хорошая, - вмешался Вася.
- Мама, бери, она хорошая, - повторил Алеша.
Антонина Ивановна молча сделала знак горничной отнести сверток в другую комнату.
Супругам было неловко. Обоим сегодня хотелось взглянуть друг другу в лицо, но не удавалось. А дети, занятые игрушками, радостно шумели. В их звонких голосах родителям чуялись укоры.
Справедлива ли она к мужу? - думала Антонина Ивановна. - Не в ней ли главная причина постоянных семейных неурядиц? Разве не могла бы она быть уступчивей? Чем виноваты дети, что их таскают с промыслов в город, из города на промысла, приучая к безалаберности? Чем кончится это неестественное положение? Ну, они ошиблись, так неужели надо еще осложнять последствия роковой ошибки?
- Говорят, паралитик помешался, правда ли это? - спросил Смбат.
- Да, почти.
- Удобно ли мне навестить его?
- Не знаю, но только сейчас рано, он недавно проснулся.
Смбат вышел и направился к брату. Проходя двором, он оглянулся и в окне увидел головку Шушаник.
Девушка его не заметила - она писала за столом. Около нее стоял здоровяк Чупров, вертя фуражку: он диктовал письмо "домой". Любовь к родным местам взволновала его, он не мог говорить спокойно. Когда дошли до "поклонов", Чупров перечислил всех домашних, родственников и даже соседей.
Закончив письмо, Шушаник вложила его в конверт, надписала адрес и отдала Чупрову. Тот принял, завернул в платок, поклонился и вышел. Шушаник взяла книгу и возобновила прерванное чтение. Вскоре она устала и принялась ходить по комнате. Потом снова присела и загляделась на далекие зеленеющие поля,