* * *
…Мы шли в тени деревьев, цветущими кустарниками и травами, но точно так же мы могли идти через тернии, через потоки грязной воды с гор, сквозь пламя и дым, ничего не замечая вокруг, для нас не существовало теперь ничего, кроме нас самих, и мы не расцепили бы рук, даже если бы захотели, не могли бы разорвать касание наших плеч и бедер, если бы в наши головы пришла эта дикая мысль, сейчас мы были одно целое, и птицы пели только для нас, хотя мы не слышали их пения, а слышали единственно учащенный ритм наших сердец, и солнце светило только для нас, и луна, и звезды, и весь мир был наш, и останется нашим всю ту мимолетную вечность, покуда мы вместе…
Прогулки с Вергилиным
Пока Вергилин, старательно вздевая редкие бровки, пил пиво из высокого бокала, Кармазин доброжелательно озирал публику, откинувшись в своем кресле и сознавая себя если не владыкой мира, то по меньшей мере прокуратором этой провинции. Что с его стороны было и самонадеянно, и безосновательно: где-то в полной недосягаемости для мирского суда и язвящих стрел газетной критики, за семью дверями и сорока замками белого дома с колоннами, по новой моде именуемого мэрией, зорко и неусыпно парил градоначальник Никодим Руаялевич Благосклонов, которого уже за одну фамилию следовало бы выбрать во все органы управления и поставить руководить всем на свете. Тем не менее Кармазину было хорошо и покойно, чему порукой служили принятые уже внутрь пол-литра бархатистого и обильная закуска в виде разнообразной питательной мелочи вроде креветок и сырной соломки. Никуда не нужно было спешить, не о чем было заботиться, оставалось лишь сидеть, поводя рассеянным взором по сторонам, и вести неспешные беседы ни о чем.
– Скажите, вам никогда не хотелось отсюда уехать? – неожиданно для самого себя спросил Кармазин.
– Нет, – без малейшего промедления отвечал Вергилин. – В том нет никакого смысла.
– Смена обстановки, – начал перечислять Кармазин. – Тяга к перемене мест. Начать с чистого листа.
– Те, кто желает начать с чистого листа, – резонно заметил Вергилин, – или хотя бы с новой строки, обыкновенно приезжают сюда.
Кармазин смущенно хмыкнул.
– Мой пример не показателен, – сказал он. – Всего лишь стечение обстоятельств. Уж насколько оно было удачным, лишь время покажет. Я мог бы очутиться в любом другом месте земного шара, где вдруг удачно и ко времени открылось бы недвижимое наследство.
– Чтобы такое случилось, озаботиться следовало бы намного раньше, – промолвил Вергилин. – И не вам, а вашим отдаленнейшим предкам. Весьма желательно, чтобы у них, а не у меня, как вы только что намекнули, обнаружилась бы тяга к перемене мест, причем в самых обостренных формах. Тогда вы могли бы сейчас питать надежду на некого давно утраченного из семейных анналов родственника, который за неимением иных кандидатов счел бы за благо завещать свою венесуэльскую латифундию или шотландский замок единственному законному наследнику – безместному литератору с далекой холодной родины.
– Я согласился бы и на особнячок в парижском пригороде, – ввернул Кармазин.
– Но поскольку ни ваши предки, равно как и мои, не пожелали в свое время ни смены обстановки, ни чистых листов, – продолжал Вергилин, – то не только я живу здесь с самого момента появления на свет и вряд ли изменю своим привычкам. Но и вы с естественной предопределенностью направлены были всей цепью исторических событий не на склоны Кордильер или берега Женевского озера, а в тихий город Мухосранск. Что наверняка более отвечает свойствам вашего характера и представлениям о душевном комфорте.
– Откуда вам знать, – лениво проговорил Кармазин.
– У вас на лице написано… Еще по кружечке?
– Пожалуй.
В ожидании нового заказа Кармазин размеренно боролся с дремотой, а Вергилин изучал его, словно коллекционер, которому принесли монету непонятного происхождения и сомнительной ценности, и лишь неуемная жажда накопительства останавливает его от рокового и необратимого решения.
– Зачем? – вдруг спросил Вергилин.
– Что – зачем? – удивился Кармазин, выпрастываясь из липких тенет забытья.
– Зачем куда-то уезжать? – уточнил Вергилин. – Куда бы я ни двинулся, где бы ни оказался, все равно я привезу туда и весь этот город.
– Любопытная мысль, – оценил Кармазин.
– Это же так натурально. Не только я живу в этом городе, но и он живет внутри меня. И неизвестно еще, чья реальность является доминирующей. Вот вы прибыли в Мухосранск. По вам было видно, что вы здесь чужой. Не потому, что у вас наличествовали три руки или фиолетовый цвет кожи. Внутри вас жил своей жизнью другой город, другой мир, который вы прихватили ненароком. Покуда он вас не отпустил, или вы сами от него не избавились, что, в общем-то, равнозначно, вы испытывали мучительную раздвоенность. Внешнее боролось в вас с внутренним. Вы казались нездоровым, потому что отторжение всегда протекает мучительно. Понадобилось изрядное время, чтобы Мухосранск одержал верх. Не вы один такой. К нам постоянно приезжают Москва и Сызрань, Тель-Авив и Анталья…
– А уезжает всегда Мухосранск? – хохотнул Кармазин.
– Как правило, – сдержанно подтвердил Вергилин.
– Но ведь это скучно. Вас послушать, так весь мир – сплошной Мухосранск. Если не стал таковым, то скоро станет. А где и сохранились еще участки иного мира, так это до поры до времени. Это же не раковая опухоль с метастазами…
– Нет, – просто ответил Вергилин. – Это город. Такой город. – Помолчав, он добавил: – Вам, литератору, с вашей фантазией, не о чем тревожиться. Вы всегда можете выдумать, вырастить внутри себя другой мир и во всякую минуту туда эмигрировать.
– Это как получится, – сказал Кармазин, усмехаясь. – Уж какая реальность окажется доминирующей. Мы с вами сидим в ожидании свежего пива и наивно полагаем себя мыслителями, этакими властелинами пространств и времен. Я даже близок к тому, чтобы принять вашу точку зрения насчет города, который мы таскаем в себе повсюду. А в это время мир, настоящий, подлинный, истинно реальный, выдумывает нас, грезит нами, ставит над нами какой-то непостижимый эксперимент. Как усидчивый, мастеровитый, но так или иначе третьеразрядный борзописец складывает на бумаге или на экране ноутбука строку за строкой, наделяя роящиеся в его воспаленном мозгу образы всеми признаками реальности, каковых признаков у них нет и быть не может по определению.
– Напишите об этом, – посоветовал Вергилин.
– Да что тут писать, – отмахнулся Кармазин. – Давайте лучше пиво пить.
"Что тут писать, – подумал он. – Проще пережить однажды это болезненное ощущение. И забыть навсегда".
– Ваш заказ, – сказала официантка, сгружая на столик два запотевших бокала с янтарной влагой.
На груди у нее наколот был белый значок с синим глобусом и надписью по окружности: "Этот мир придуман не нами".
– Ерунда, – проворчал Кармазин. – Нами и никем больше.
Пашквиль
Всякое сходство с реальными персонами, неодушевленными объектами и событиями, как в прошлом, так и в настоящем, и в будущем, как историческими, так и географическими, следует считать случайным и непредумышленным. А то, ей-богу, навешают всех собак ни за что, ни про что, как будто автор уж и выдумать из головы ничего не в состоянии!
Пролог
В эти двери Кармазин всегда заходил с непонятным ощущением трудно подавляемого страха. Хотя, казалось бы, чего ему-то бояться? Не полиция, не иные, еще более компетентные, органы… даже не паспортный стол домоуправления, где водятся такие злобные и циничные особи, что капитальная стена, обшитая дюймовой фанерой, с крохотным зарешеченным окошком, как представлялось, нарочно была обустроена, чтобы оберегать посетителей от когтей и клыков тамошних постоянных обитателей. А вот поди ж ты – сердце трепетало в груди, и подсекались колени, и хотелось повернуть прямо с порога, чтобы идти куда глаза глядят, но только дальше, дальше от этого мистического места.
Кармазин поднял глаза и прочел вывеску: "…вское государственное книжное издательство". Всего-то… В особенности если учесть, что бывал он здесь пускай и не каждый день, а раз-два в неделю уж точно. И большую часть пути совершал с большой охотой, со скрытыми надеждами, с разгорающимися по мере приближения амбициями! Куда все исчезало на этом крыльце, отчего угасало? И ведь нельзя было сказать, чтобы ему тут были как-то по-особенному не рады. То есть, здесь вообще мало кому были рады, но какой-то исключительной антипатии никто лично ему не выказывал. А редактор Иван Яковлевич, напротив, демонстрировал всяческую приязнь, любил поговорить на окололитературные темы, и разнообразно привечал как в пределах учреждения, так и за пределами. Вот и сейчас Кармазину было назначено специально, чтобы обсудить в очередной раз концепцию и состав его запланированного на середину будущего года сборника.
Он несколько раз глубоко вздохнул – чтобы снять внутреннее напряжение, успокоить сердце и хоть как-нибудь дезориентировать роившиеся в подсознании страхи. Толкнул дверь… и как-то сразу очутился в круговороте сакральных издательских процессов.
Жизнь здесь не бурлила – она просто текла по своему руслу, для понимания тех, кто не был посвящен, практически недоступному.