– Ну, это не смертельно. Когда у вас по расписанию следующий сеанс забивания лошадей?
– Уже состоялся. В девять утра. А что вы торопитесь, я же только приступила.
Я не торопился. Мы прикончили по лошади и принялись за следующую пару. Наш разговор вертелся вокруг вреда курения, никак не выходя за этот порочный круг, хотя экскурсы в смежные области порой получались весьма пространными. Во время одного такого экскурса я выведал, что нежданную палочку-выручалочку зовут Ева, и представился сам. Изощренным способом, с чисто мужским коварством, я вынудил ее сознаться, что она не замужем и не собирается. Почему? Значит, есть на то причины. Меня это устраивало, я и сам не торопился в жертвы Купидона. Или Гименея. Или обоих сразу. Отпуск Ева проводила в Крыму, где все окрестные отдыхающие мужеска пола выстраивались в очередь, чтобы поделиться с ней соображениями на тему "Яд ли никотин". Отчасти поэтому ей не удалось толком загореть, но загар и вообще к ней не льнет… Ева работала в отделе вторичной информации, то есть через комнату от меня. Все складывалось донельзя удачно.
Она охотно шла на переговоры со мной, не избегала рискованных пассажей, не стремилась обойти те слабо закамуфлированные силки, что я расставлял ей, проверяя свою форму на сохранность. Делала она это спокойно: чувствовалось, что она прекрасно знала о моих маленьких хитростях, но это ее не пугало и даже не беспокоило, и вообще все эти обязательные ритуалы, где мужчина должен разыгрывать роль охотника, а женщина – жертвы, ей давно известны, порядком надоели, и хорошо бы покончить с ними поскорее, но традиции приходится выдерживать… Мне все это жутко нравилось, я вообще не люблю тех, кто относится к процедуре наведения контактов как к самоцели, забывая о том, на что, собственно, она направлена, воспринимая ее всерьез и не прощая иного к ней отношения со стороны охотника, то бишь меня. Мне с такими скучно. Я от таких бегу сломя голову. Здесь был случай, когда мне никуда бежать не хотелось.
Ева внимательно изучила сквозь толстые темные стекла эту кропотливо, с любовью подготовленную мной мышеловку, нашла ее вполне приемлемой и с достоинством вошла в нее, не забыв прикрыть за собой дверцу. Иными словами, мы договорились встретиться после работы.
– Только не на крыльце, – сказала она, улыбнувшись уголком рта.
– А что так?
– Гуси не любят, когда их дразнят. Вам тут работать и работать. И мне, между прочим, тоже.
И я выяснил, что Ева не пользуется здесь благоволением коллег. Причины были естественны: женщины видели в ней сильного конкурента, а мужчины уже испытали себя в моей роли, но успеха не снискали. Последнее я воспринял как намек, как предупреждение и как вызов. Я поднял перчатку, и мы решили сойтись на автобусной остановке.
* * *
…Я присел на корягу, выступавшую над прозрачными водами ручья, потянулся и сломил тростниковый стебель. Мои ступни омывались ледяными струями, и быстрые алмазнобокие рыбы тыкались в них своими хитрыми мордами. Я рассматривал стебель, поворачивая его так и эдак, ощупывая чуткими к малейшей шероховатости пальцами. Потом достал из мешка нож и отрезал от стебля лишнее. Мне казалось, что я уже знал, какой звук смогу извлечь из будущей флейты. Этот звук будет прям, чист и скор, как ручей, над которым вырос тростник для флейты. И чтобы дать ему жизнь и свободу, ничего не жаль. И даже не обидно, что нож, которым я обрабатывал края и прорезал отверстия, был ворованный.
Флейта получилась длиной в мой локоть, в два колена стебля. На ней можно было нарезать много клапанов, но я не стал увлекаться. Чрезмерным усердием можно было все испортить.
Наяда уже давно следила за мной, за моими движениями, за моей флейтой, что пока молчала и молча билась в моих руках. Она сидела на корточках в зарослях тростника, не дыша и зачарованно приоткрыв рот. Наверняка думала, что я даже не подозреваю об ее присутствии. И не знала еще, что находится в моей полной власти с того момента, как увидела меня и мои руки.
Я стряхнул с флейты тростниковую крошку и подул в отверстие, чтобы прочистить ствол. Флейта внезапно отозвалась высоким тревожным звуком, застав меня врасплох. Я едва не выронил ее в ручей. Миг превращения куска стебля во флейту всегда манил и околдовывал меня. Я и сам готов был забыть себя, как маленькая глупышка наяда, которая уже стояла по колено в воде и растерянно теребила свое тончайшее покрывало, а черные с зеленым отливом волосы стекали по ее белым в капельках брызг плечам, грудям и бедрам прямо в ручей.
Флейта была закончена. Я не выпускал ее из рук, словно боялся утратить бесценное сокровище, хотя и помнил, что всегда могу сделать точно такую же и, может быть, даже лучше и из любого стебля. Таких флейт по берегам ручьев росло множество. Я спрятал нож в мешок, подобрал ноги под себя, уселся поудобнее и поднес флейту к губам.
Наяда всхлипнула и, словно спящая, побрела ко мне прямо по воде, забыв обо всем на свете, ничего не видя, кроме меня, ничего не слыша, кроме колдовского голоса флейты. Покрывало соскользнуло с ее плеч, поток подхватил его и зашвырнул в прибрежные заросли, наяда этого и не почувствовала, но я краем глаза приметил то место, куда его прибило. В покрывалах наяд есть какие-то чары, и если дурочка не разыщет его потом, когда я отпущу ее, то может умереть, а я не хочу ее смерти.
Это была наша с наядой флейта. Ее тростник, ее ручей – моя работа и мое искусство. Сейчас я любил эту флейту больше жизни, как любил маленькую наяду, хотя открыто было мне давно, что все в этом мире проходит, проходит и эта любовь…
* * *
Ева жила в спальном микрорайоне с игривым названием Прозрачный, а я в центре. В общем-то, нам было почти по пути. Но мы сели на самый редкостный из расписанных на желтой таблице автобус, с интервалом движения от двадцати минут до бесконечности, и поехали совершенно в противоположную сторону. Наши диалоги с самого начала сильно смахивали на дуэль, и следовало признать, что в данном случае укол остался за ней. Она меня попросту подловила. Я в шутку предложил сесть в подкативший автобус не глядя, она усмехнулась и зашла в полупустой салон. Мне ничего не оставалось, как с идиотской улыбкой последовать за ней. Автобус уносил нас к черту на рога, а мы говорили о какой-то ерунде, и я изо всех сил старался не потерять лицо и не предложить первым прервать это бредовое путешествие в никуда на ближайшей же остановке. Маршрут оканчивался в дремучем сосновом бору, где автобус встал на отстой, водитель убрел в служебку, и мы оказались совсем одни посреди этой невозможной дичи и глухомани. Отступать было некуда, я подал Еве руку, она с готовностью оперлась о нее, и мы двинулись в лес – наобум, куда глаза глядят. Толстые стволы сосен выстроились ровно и строго, как на параде, в побитых сушью и временем кронах путался ветер, под ногами шуршала палая хвоя и шелуха от шишек. Ева споткнулась о торчащий из песка корень и вторично оперлась о мою руку, свободной же рукой я придержал ее за талию. Дальше – как водится…
О корень сосны узловатый
Споткнулась ты ненароком
И в руки мои упала…
Когда же сказала: "Довольно",
Трухой уж была та сосна.
"Сними очки, – сказал я, отстраняясь, но продолжая держать ее в своих ладонях. – Хочу знать, какого цвета твои глаза". – "Нетушки, – ответила Ева. – Фигушки вам, больно вы все скорые…" Она стояла на каком-то пеньке, и лицо ее было прямо напротив моего. Я потянулся, чтобы стащить с нее проклятые марсианские окуляры, и тогда она снова меня поцеловала, да так, что мне стало как-то не до очков.
Как мы выбирались из этой чащобы – разговор отдельный. Автобус, разумеется, давно укатил, вероятно – прямиком в парк, где его помыли, почистили и поставили баиньки до утра. Завечерело, похолодало, откуда-то налетели комары, но мне нечем было укрыть Евины плечи, кроме собственных рук. И мы часа полтора молча брели по вымершему шоссе, не размыкая объятий, и казалось нам, что все это шоссе ни с того ни с сего провалилось куда-нибудь в архейскую эру вместе с нами, что мы никогда не доползем до его конца, так и сгинем в этом временном провале, и что неясные огни на горизонте, которые по всему должны бы принадлежать городу, никакому городу не принадлежат, а суть иллюзия, мираж и фата-моргана… И лишь в первом часу ночи нас подобрал какой-то заблудший, как и мы, таксист, тоже совершенно одуревший от пустоты и одиночества. Тогда-то я и увидел впервые, чтобы таксист обрадовался пассажирам, и он всю дорогу до Прозрачного говорил, говорил без умолку – то ли чтобы прогнать пережитые страхи, то ли чтобы просто успокоиться и не влепиться в столб.
Невидимый в ночи,
Путник окликнул меня.
Наверное, с бродячим псом
Он заговорить готов,
Лишь бы не идти одному.
Ева молчала, держа меня за руку, и лучи от фар встречных машин отражались в ее непроницаемых очках и дробились искрами в проволочных волосах цвета самой непроглядной ночи.