Она давно уже считала себя способной улавливать безошибочно тайные движения чужой души, как бы предугадывая желания и чувства людей. А частые совпадения ее предчувствий с теми ожидаемыми ею жестами, словами или душевным движением, которых она собственной волей требовала от человека, - все больше убеждали ее в своей способности тонкого психолога или даже в задатках гипнотического какого-то свойства.
Ей иногда казалось, что люди слышат ее мысли и подчиняются ей. Она, пожалуй, боялась этого своего качества, и оно нисколько не радовало ее, потому что человек, которого она заставляла оглянуться, с подозрительной внимательностью разглядывал ее, словно бы она его разбудила, и он не совсем ясно понимал спросонья - зачем. В эти мгновения она сама себя чувствовала изучаемым объектом, и ей иногда чудилось, что она просто-напросто громко окликала людей, а они, оборачиваясь, не могли понять, зачем их окликнули.
Так и Митя Денисов поглядел на нее с подозрением, когда она все сказала ему, заставив посмотреть на себя. Он словно бы задумался о сказанном ею и, словно бы тоже разбуженный, никак не мог понять - зачем все это.
И Дина Демьяновна, опьяневшая и расслабленная, выручила его.
- Митя, - спросила она, - а мы с вами виделись в детстве? Были такие случаи или нет? Что-то я не помню. С Колюней - да, а вот с вами...
- Нет, наверное, - отвечал Митя Денисов, хмуря лоб. - У меня отец был военным, мы и не жили в Москве. Так только, наездами...
- Значит, вы по стопам отца?
- Семейная традиция... У меня дед был военным.
- Вы в отпуске или служите в Москве?
- Нет, служу не в Москве...
У него была странная манера говорить. Он всякий раз напряженно гнул шею, набычивался, смотрел исподлобья, поигрывая дымчатыми глазами, и отвечал так, будто делал одолжение.
- А в Москву надолго? Или только... на похороны?
На этот раз он вздохнул и ничего не ответил.
- Простите, - сказала ему Дина Демьяновна. - Можете и не отвечать.
Она хотела было подняться из-за стола, но Митя Денисов покраснел вдруг и сказал ей виновато:
- У меня совершенно дико болит голова. Горько болит! Ничего не соображаю...
И опять Дина Демьяновна заметила вдруг своих тихих старичков, которые сидели рядышком около Сергея Александровича, поникшие и печальные, а сами искоса поглядывали все время на дочь. Они видели, конечно, что Дина Демьяновна слишком много выпила, не рассчитав своих сил, а теперь все больше и больше возбуждается, забывая, где она и почему... Их смущали раскрасневшиеся ее щеки, громкий ее голос и слишком уж явное внимание к Дмитрию. Им казалось, что все, кто остался, тоже замечают это и осуждают их дочь.
"Неужели она не понимает, что это неприлично? - с тревогой думала Татьяна Родионовна. - Она, того гляди, рассмеется... - И печально поглядывала на Демьяна Николаевича, как бы спрашивая его: - Ты-то хоть понимаешь, как бестактно ведет себя твоя дочь?"
"Да, - отвечал ей взглядом Демьян Николаевич. - Ей совсем нельзя ни рюмки. Она теряет разум. Но что я могу поделать?"
Им было очень стыдно за те взгляды, которые бросала их дочь на Дмитрия, до отвращения всем понятные, как им казалось, в своей загадочности и серьезности.
Татьяна Родионовна бледнела, поджимала сухонькие свои губы и, словно бы копируя дочь, с той же заглядывающей в душу манерой пристально смотрела на своего печального мужа.
"Ты понимаешь, что это уже переходит все границы? - говорила она ему взглядом. - Скажи ей что-нибудь, сделай так, чтобы она перестала позорить нас с тобой".
- Дема,- оказала она ему наконец, - пора и нам собираться. Надо Сереже отдохнуть. Зови Дину.
Но Сергей Александрович встрепенулся, услышав это, и взмолился:
- Останьтесь, братцы... Не оставляйте меня одного. Вам-то куда уж спешить?
И они вынуждены были остаться.
Дина Демьяновна и сама чувствовала, что слишком опьянела и ведет себя довольно странно для такого случая. Но Митя ей нравился, и она не могла ничего поделать с собой. Ей даже нравилось, что у него болит голова и он съел две таблетки анальгина, которые она ему дала. Как будто бы в этом заключался какой-то тайный смысл, понятный только ей и ему: две таблетки из ее рук, прикосновение его руки... Все это было очень важно и очень серьезно, и никто этого не понимал, кроме них.
"Я все должна рассказать ему, - думала она. - Он все должен знать обо мне. Как брат... Или, вернее, нет... брат совсем не то... Я все ему расскажу..."
А Демьян Николаевич, не на шутку уже встревоженный ее поведением, сделал тогда вот что: он подсел к Мите Денисову, мельком оглядев погоны, и, отвлекая его на себя, спросил:
- Как служится? С семьей здесь или один?
- Папа! - громко сказала ему Дина Демьяновна, и это прозвучало чересчур оживленно. - Папа, у Мити болит голова, и он ничего не соображает. Оставь его в покое.
Это совсем расстроило Демьяна Николаевича, а Татьяна Родионовна, услышав бесцеремонное одергивание, сделалась совершенно белой, и на дряблых ее щечках выступили красные пятна.
- Я ведь не тебя спрашиваю, - вежливо, как только мог, возразил ей Демьян Николаевич.
- Да, я тут один, - отвечал Митя Денисов. - А служится... Это, как говорится, грудь не в орденах... одни значки...
- Хорошо! - сказал Демьян Николаевич, заглядывая ему в глаза, - Это прекрасно! Значит, мир на земле. Вашему брату только на войне ордена плывут. А сейчас все больше дояркам дают, спортсменам, хлопкоробам... И это хорошо! - воскликнул он опять. - Значит - мир! Так и должно быть. И не мечтайте об орденах. Упаси вас господи, как говорится.
- Папа, ну что за околесицу ты плетешь?! Не мечтайте! Почему?
В последнее время стал замечать Демьян Николаевич, как это ни горько ему было, что дочь его сделалась слишком нетерпима ко всему, что он ни скажет, и часто вот так же прерывала его, обвиняя в глупости, словно бы остановить его спешила, чтоб он не казался ей уж очень смешным. Это всегда было обидно слышать от дочери, и обида всякий раз сводила ему губы в скорбную складку кротости и боли, он умолкал, с тихим укором взглядывая на дочь, точно хотел кротостью своей пристыдить ее.
Но на этот раз не уступил. Глаза его похолодели, и он сказал с перехваченным дыханием:
- Тебе не кажется, что ты меня с кем-то путаешь?
К чести Дины Демьяновны, она не утратила с годами способности, быстро взглянуть на себя со стороны и дать самооценку.
- Разве? - спросила она виновато. - Прости, я не совсем поняла... Я обидела тебя? Прости, я не хотела. Да, я понимаю, понимаю, ты совсем о другом... Прости, пожалуйста.
Митя Денисов вышел из комнаты и долго не возвращался. Дине Демьяновне совсем не так хотелось расстаться с ним, и она с нетерпением ждала его, надеясь, что он вышел покурить на лестницу.
Небо под вечер, сплошные мутные облака, пропиталось закатной желтизной, было тепло и липко, словно всё было залито растаявшим крем-брюле... Крыши домов, мостовые, позеленевшие тополя - все уже погружалось в дымку весенних сумерек. И воробьи примолкли. Наступала гулкая тишина, какая бывает в Москве только весенними вечерами. Что тогда происходит с Москвою, трудно понять: то ли после зимней снежной тишины звуки оживают в обнаженном еще городе, то ли люди, отвыкшие за зиму от гулкости каменных кварталов, таят в себе по привычке зимнюю глухоту улиц, и оттого в сознании как бы уживаются сразу два эти явления - тишина и гулкость. Ухо ловит новые звуки - гулко разгоняющийся автомобиль, крик ребенка, подвывания электромотора; все они ярко и округло вплетаются в весеннюю сырую тишину вечера, в тот душистый воздух, с которым тоже происходят всякие чудеса весной: похоже, что он тоже цветет и распускается невидимой глазу зеленью.
Словом, наступила эта теплая тишина под желтоватым, мутным небом.
"А она умерла, - с тоской подумала Дина Демьяновна. - Ее теперь нет нигде и никогда не будет. А я, как дура последняя, напилась и влюбилась в ее племянника. Глупо и бессмысленно. Он племянник, а я кто? Я для всех тут - никто. Но я любила Марию Анатольевну! Любил ли кто-нибудь ее, как я? Вот и пришла и... ах, как все-таки стыдно! Ну их всех в болото. Неужели он ушел?"
Но он вернулся и уже от самой двери посмотрел на Дину Демьяновну долгим, протянувшимся через всю комнату и словно бы провисшим, как веревка, значительным и тяжелым взглядом.
Он подсел к ней и тихо шепнул:
- На улице благодать. Вы далеко живете?
А узнав, что не очень далеко, предложил прогуляться.
- Голова пройдет, - говорил он, - а вы тем временем расскажете о тете Маше. Я ведь ее почти совсем не знал.
Демьян Николаевич и Татьяна Родионовна оглушенно и немо смотрели, как их дочь поднималась, как прощалась с Сергеем Александровичем и как вышла, не посмев взглянуть на них и сказать хотя бы, куда она и надолго ли...