12
Утром нежданно-негаданно их всех разбудили Скворцовы.
- Эй вы, тетери,- кричал Сергей Александрович.- Так-то вы дом сторожите?! Приезжает, понимаешь ли, хозяин-барин, а челядь дрыхнет в своих чуланах. Вот я розог-то прикажу наломать, вот я конюшню-то построю, высеку Демку-то с Танькой. Особливо Демку-то, лодыря! Самовар холодный, и стол не накрыт...
Демьян Николаевич, застегиваясь, слушал из-за двери и благостно улыбался.
- Получатца у тебя, Сергей Лексаныч, - отзывался он. - Чичас раздуем самовар-от. Вставай, Танька! Барин-сударин приехали... Ругатца шибко!
А когда самовар тусклой желтой меди, попахивая еще дымком, пищал на подносе, картинно возвышаясь на краю большого стола, Сергея Александровича никак не могли дозваться. В прошлый свой приезд он забыл на даче электробритву и теперь, словно бы наверстывая упущенное, брился у себя в комнате, и из распахнутого окна доносилось подвывающее жужжание.
Электробритвы, как игрушки для детей, завораживают многих мужчин. В магазине на улице Горького всегда можно увидеть праздных любителей этого одного из симпатичнейших изобретений человечества. Надо ли говорить, что мужчины ничуть не меньше женщин следят за своей внешностью, а в отношении своего лица даже, пожалуй, опередили слабый пол, ежедневно насилуя природу, исправляя ее ошибки, выбривая бороду, которая дана им самой природой. И больше того, на человека, носящего усы и бороду, многие ревнители выбритого лица поглядывают с насмешливым недоумением. Велика сила привычки!
У Сергея Александровича была своя маленькая и тайная мечта - иметь лучшую в мире электробритву: бесшумную, изящную и безотказную игрушку. Он и сам уж точно не помнил, сколько перебывало у него всевозможных бритв, начиная с первой, малоудачной модели ленинградского завода, похожей на циклю по форме да и по существу: бриться ею было мучительно, и, кроме раздражения кожи, она раздражала и Сергея Александровича, который, однако, оказался стойким и не вернулся к надежному "жиллету". Но бритвы, перебывавшие у него, пока еще не шли в сравнение с той, о которой мечтал Сергей Александрович.
- Разве это вообще-то бритвы? - говорил ему Демьян Николаевич. - Сенокосилки какие-то. То ли дело моя! Одно название чего стоит - опасная!
Немецкая бритва с костяной ручкой, которую он купил в конце войны у инвалида, брила со змеиным, опасным сипом, не оставляя на щеках даже намека на щетину. И оба друга часто спорили, выставляя напоказ свои выбритые подбородки, и даже жен своих звали в свидетели и судьи. Побеждал в этих соревнованиях всегда Демьян Николаевич, уступая, конечно, в скорости. Сергей Александрович тогда хохотал от души над белопенной бородой, которую Демьян Николаевич не успевал сбрить.
- Что, заржавела? Может, косу принести?
Так иногда забавлялись два старика, достигшие "желанного" - по древнекитайской периодике - возраста.
Сергей Александрович рано поседел, и в отличие от своего друга, был избавлен природою от облысения. Седина его, как часто бывает у блондинов, отливала золотистым оттенком, и он выглядел куда моложе Демьяна Николаевича, у которого тоже довольно рано, увы, заблестела на темени белая кожа, обтягивающая мощный и лобастый череп.
"Старой зубной щеткой" называл его порой Сергей Александрович, хотя надо было обладать особой силы воображением, чтобы представить зубную щетку, глядя на голову Демьяна Николаевича.
У Сергея Александровича была длинная, кадыкастая шея, и казалось, он родился в неизменной белой рубашке, повязанной галстуком, в то время как Демьян Николаевич галстуки не любил, хотя и не позволял себе вольности ходить на работу без галстука.
Это были очень разные и совершенно не похожие ни по внешности, ни в привычках, ни в образе жизни люди.
А начало их дружбе положила счастливая женитьба, хотя, впрочем, и до женитьбы они были знакомы друг с другом, потому что будущие их жены были подругами детства.
Сергей Александрович ходил в то время в кожаном картузе. Он воевал в гражданскую, и у него хранилась дома шашка в черных кожаных ножнах.
- Смотри! - грозился Демьян Николаевич. - Посадят тебя за это холодное оружие, - когда Сергей Александрович доставал шашку из-за шкафа и, протерев ножны от пыли и паутины, осторожно и бесшумно выдвигал грифельно поблескивающий, избитый, источенный временем клинок.
- Ты не донесешь - кто ж узнает? - отвечал вопросом ему Сергей Александрович, загадочно поглядывая на стальную, чуть изогнутую полосу. - За нее не посадят, - уверенно заключал он и резко вгонял клинок в ножны.
- Зарубил ты хоть кого-нибудь этой шашкой? - спросил однажды Демьян Николаевич.
А Сергей Александрович откинулся на спинку стула, положил шашку на колени и, словно баюкая ее, запел, прищурив в загадочной и странной улыбке светлые, мутно-голубые, простецкие глаза жителя северной России. Пел неразборчиво какую-то старинную песню с заунывным мотивом.
- А как же?! - ответил он вдруг с ледяным, белесым блеском в прищуре.
С тех пор Демьян Николаевич никогда не спрашивал его о прошлом.
- Ну тебя в болото с твоей шашкой! - говорил он ему, если Сергей Александрович тянулся рукою за шкаф. - Спрячь ты ее куда-нибудь подальше. Ну ее!
- Не бойся, Демушка, не зарублю... Ах, Дема, дорогой! - шутил Сергей Александрович, когда по какому-либо случаю они собирались у него за хлебосольным и хмельным столом. - А ведь если подумать, мог бы и ты против меня оказаться тогда...
- Это каким же образом?! - с тихим и еще не созревшим возмущением спрашивал бледнеющий Демьян Николаевич. - Что ж я, по-твоему, против революции был, что ли?
- Да ведь у нас с тобой, Дема, может быть, разные революции были: ты за одну, я за другую. Оттого и гражданская-то началась?
- Ну, знаешь. Мне твои эти всякие... привычки кавалерийские... Что за хамство вообще-то! Почему ты себе позволяешь хамить?!
- Не обижайся, я шучу, - успокаивал его Сергей Александрович, поглаживая потертый эфес шашки. - Я ж это с печалью говорю, с тоскою... Радуюсь, что этого не случилось. А ты, чудак, обижаешься!
- Как же не обижаться?! Хорошенькое дельце! - вскидывался Демьян Николаевич. - По-твоему выходит, что Простяковы... что ни отец мой, ни я сам не участвовали в строительстве республики, да? По-твоему, восстанавливать хозяйство - бабье дело, а шашкой махать - мужское. А ты вспомни себя! Ты пока учился, пока тебе мозги вправляли, чтоб ты для дела какого-нибудь годился, я уже заведующим сберкассой был. Это что ж, по-твоему? Тьфу! - и растереть, что ль?! Ты учти, Простяковы хлеб свой всегда трудом зарабатывали. Всегда! И заруби себе это на носу своей... как ты ее называешь...
- Гурда она называется. Казацкая гурда. Я ее в бою взял... Из мертвой руки врага вынул... Вот так, Дема! А ты говоришь - сберкасса!
- Ну и что! А ты бы попробовал. Там гурдой не помахаешь, - горячился Демьян Николаевич.
Так они спорили иногда, и казалось, спор этот вот-вот перерастет в крупную ссору. Но тут-то как раз и вмешивалась Татьяна Родионовна, милая Танечка, в которую был чуть-чуть влюблен, не скрывая этого, Сергей Александрович.
- Сереженька, - говорила она с пугливой озабоченностью, - ты ведь сам должен понимать: каждому свое в жизни. Ты дрался, а Демьян работал. Разве можно за это упрекать? Ты ведь тоже теперь инженер, а не конник. А он даже учиться-то не мог, потому что кормильцем был в семье. Он ведь с семнадцати лет работать начал.
- А за что я его люблю? - спрашивал Сергей Александрович, словно бы осаживая коня на всем скаку. - За то, что он трудяга-парень, честный малый, и еще за то, что женушку себе выбрал такую красивую. Хитрый мужик! Сразу разглядел, а я вот не смог... Все! Заключаем перемирие. Давай брататься, Дема!
- Пошел бы ты в болото! - говорил ему Демьян Николаевич с неостывшей еще обидой, хотя уже и без злости. - Что за привычка дурная: позвать в гости и обхамить. Куда это годится! Испортил настроение и рад... А чего ж ты? Лезешь брататься, а шашку из рук не выпускаешь?
- Убери ты ее, в самом-то деле! - в сердцах говорила ему Мария Анатольевна, которая терпеть не могла шуток опьяневшего мужа.
- С соседом-то дружись, - отвечал, смеясь, Сергей Александрович, - а за шашку держись.
Но раздоры эти, похожие на брань, случались редко и давным-давно уже не возникали вновь: то ли кровь горячая перебродила и успокоилась в сердце у драчливого по натуре и резкого в слове Сергея Александровича, то ли со временем полюбил он без оглядки своего доброго друга - во всяком случае, озлобленность его, зовущая всегда в драку, в спор, в брань, сменилась добродушной ворчливостью, а старая гурда висела теперь открыто у него над кроватью, на зеленом ковре рядом с французской двустволкой, с которой он хаживал на охоты.
- Знаешь, сколько стоит? - спросил он как-то у Демьяна Николаевича. - Вот ты всю жизнь с деньгами имеешь дело. Сколько бы ты дал за это ружье?
- Ни копейки.
- Мне в комиссионном... Учти, в комиссионном! Там дороже не оценят. Там мне предложили тысячу двести рублей.
- Новых? - недоверчиво спросил Демьян Николаевич.
- Новых.
- Врешь небось... Чего же не продал?
- Я, Дема, люблю оружие, а не деньги. Мне на клинок смотреть приятнее, чем на сберкнижку. Само движение это, когда шашку из ножен наголо, - душу веселит. А то замки ружейные открою, услышу чмоканье металла, маслице понюхаю - это же поцелуй! Ты посмотри, какая линия шейки, какая простота во всем, и, ей-богу, нет более высокого искусства! А бьет! Тут все: и форма, и содержание. Произведение искусства, а не ружье. Я не специалист по ружьям, но, чувствую, цены ему нет.
- Убивать произведением искусства?! Безумие, конечно... А за сколько купил?