<>
Папа застенчиво приносил с работы из Кремлевского продуктового распределителя синие пакеты со вкуснейшей едой: хрустящие молочные сосиски, тонкую "Докторскую" колбасу, буженину, семгу, балык, крабы.
Всем попробовать пора бы,
Как вкусны и нежны крабы! -
гласила одна из редких щитовых реклам того времени при входе в сад "Аквариум" с двумя огромными барскими вазами с мраморными козлами, жующими виноградные листья (там теперь сверкает лас-вегасными огнями казино). На десерт папе по смешным ценам выдавали халву, бледно-розовую фруктовую пастилу, ромовый зефир в шоколаде, конфеты "Мишка косолапый", разноцветные киевские цукаты, рахат-лукум, пряники с медом и прочие сладости. Иногда на пакете проступали темно-красные пятна: это сочилась кровью свежая говяжья вырезка. По кухне шел острый запах маленьких пупырчатых огурцов с желтой завязью цветка в разгаре зимы с расписным от морозных папоротников окном. Кулинарная книга сталинских времен "О вкусной и здоровой пище" с элегантными коричнево-белыми фотографиями застольного изобилия, севрюжьих рыб, молочных поросят, грузинских марочных вин в нашем доме не выглядела издевательством над человеком.
Я был худ и есть не любил. В борьбе за мой аппетит бабушка прибегала к пытке рыбьим жиром. Ее мечта превратить меня в толстого ребенка однажды осуществилась, и мы бросились, ловя момент, к фотографу, чтобы сняться в обнимку, прижавшись щеками. Привилегии, нежно клубясь, окутывали все стороны нашей жизни: от бесплатного ежегодного пошива на Кузнецком мосту для папы модного костюма из привозного английского сукна, поликлиники в Сивцевом Вражке с ковровыми дорожками, разлапистыми пальмами в кадках и ласковыми докторами из детских сказок, чистого, охраняемого подъезда, поскольку на нашей лестнице жил всесильный начальник сталинской охраны товарищ Власик, новогодних елок в Кремле, пахнущих аджарскими мандаринами, с нешуточными подарками, кинокнижки для походов на дефицитные фильмы, книжной спецэкспедиции (оформление подписки на собрание сочинений, тома, недоступные в обычном магазине книги), театральных билетов на любые спектакли, вплоть до брони на Новодевичьем кладбище.
Летом на длинном черном ЗИМе, похожем на зубастый американский автомобиль конца 1940-х годов, мы выезжали жить на Трудовую, совминовскую дачу под Москвой. Там, в безразмерные июньские сумерки, одурев от велосипеда и черемухи, с отрыжкой парного молока на чувственных недетских губах я играл на дощатом крыльце в шахматы с Марусей Пушкиной, за которой ухаживал отцовский шофер Саша в черной кепке.
<>
Рожденный победителем (родители назвали меня в честь победы над Германией), я выиграл у Маруси первую шахматную партию в своей жизни. Мир был полон добротных вещей: фонарей, высотных зданий, станций метро, парковых, с выгнутой спинкой, белых скамеек, на одной из которой зимой, в Сокольниках, несмотря на метели, мы продолжали свой бесконечный турнир. Шахматные фигуры "ходили" по пояс в снегу. Я заходился остаточным кашлем от коклюша; она, смешливая, утирала нос варежкой с дыркой. Мы были равными партнерами, много "зевавшими", путавшими "офицеров" и "королев", и по характеру оба - шальные.
Я тяжело учился проигрывать. Со слезами я бросался в Марусю конями и пешками. Помирившись, мы вместе вылавливали их из талой воды. Весна всегда наступала вдруг, застигнув нас на обратной дороге к метро ручьями, лунками вокруг лип, промокшими ботинками, новым, разряженным солнцем, воздухом. Семья с прислугой, родственниками, ближайшими друзьями, мамиными подругами складывалась в надежный клан. Я жил как у Христа за пазухой.
<>
Из статьи первого секретаря Московского отделения ССП:
Феликс Кузнецов. Конфуз с "Метрополем", "Московский литератор", 9 февраля, 1979 год.
<…> А сраму, требующего видимости прикрытия, в этом сборнике самых разносортных материалов, хоть отбавляй. Здесь в обилии представлены литературная безвкусица и беспомощность, серятина и пошлость, лишь слегка прикрытая штукатуркой посконного "абсурдизма" или новоявленного богоискательства. О крайне низком уровне этого сборника говорили практически все участники совместного заседания секретариата и парткома Московской писательской организации, где шла речь об альманахе "Метрополь".
Причем парадоксальная вещь: натужные разговоры о душе напрямую соседствуют здесь с безнравственной пачкотней, какой занимается, к примеру, в рассказе "Едрена Феня" начинающий литератор В. Ерофеев, чей герой созерцает надписи и изображения на стенах мужского ватерклозета, а потом перебирается с теми же целями в женский. А чего стоит название второго рассказа того же В. Ерофеева: "Приспущенный оргазм столетия"! <…>
<>
Каждый русский хочет быть царем, но не у каждого получается. Русские цари всегда были очень демократичны. Моя бабушка, Анастасия Никандровна, рожденная в костромской губернии с девичьей фамилией Рувимова, видела последнего русского царя в Санкт-Петербурге. Он без всякой охраны покупал на Невском в Гостином Дворе пуговицы. Очевидно, он потерял пуговицу от шинели, не допросился, чтобы ему купили, и сам пошел покупать. Но не назло всем, а миролюбиво. Он никому не хотел показать, что он такой же, как все: стоит и выбирает пуговицы, но так получилось, и бабушка запомнила царя навсегда, и это входило в скромный рацион лучших воспоминаний ее жизни. Если бы Николай Второй не покупал в Гостином Дворе пуговицы, возможно, ее жизнь была бы куда более бедной воспоминаниями, а тут такой случай.
- Царь был в самом деле один, без охраны? - спрашивал я в детстве, в те самые годы, когда о русском царе лучше было совсем не говорить.
А она отвечала, как будто она не только видела, как царь покупал в Гостином Дворе пуговицы, а так, как если бы она была очень близка царю, так близка, что ближе некуда:
- А других я не заметила.
- И что, никакой охраны?
- Никакой.
- И дочерей вокруг него не было?
- Какой же мужчина, - удивлялась бабушка, - ходит в Гостиный Двор покупать себе пуговицы с дочерьми?
- А может быть, он был с сыном? - допытывался я, совсем как ребенок.
- Подожди, - говорила она, - я тебе расскажу, как все было. Я пришла в Гостиный Двор покупать себе белые кружевные перчатки…
- Может быть, это был не царь, а тебе просто показалось? - пришло мне вдруг в голову.
Бабушка даже потеряла дар речи. Она смотрела на меня непонимающими глазами, как будто я украл у нее часы с руки. Потом, когда к ней вернулся рассудок, она отвернулась от меня и не разговаривала целый день.
На следующий день - дело было на даче - я ее спросил:
- А как ты догадалась, что это был царь? По погонам?
- У царя на погонах не писалось, что он - царь, - назидательно сказала бабушка.
- Ну тогда по усам?
- У всех мужчин в России были усы, - ответила бабушка, - а кроме того, у многих была борода.
- Ну тогда по походке?
- Он не ходил никуда, он стоял и крутил в руке пуговицы.
- И все догадались или только ты?
- Я других не видела. Только его.
- И ты далеко от него покупала перчатки? Сколько метров было между вами?
- Я еще не покупала, я только приценивалась.
- Ты была рядом?
- Перчатки и пуговицы продавались в Гостином Дворе в одном отделе.
- И он тебе ничего не сказал? Не помог выбрать белые кружевные перчатки?
- Он был занят своими пуговицами.
- И вы так долго стояли рядом в отделе, он с пуговицами, а ты - с белыми кружевными перчатками?
- Дурак, - сказала бабушка. - Такие вопросы не задают.
И она опять целый день со мной не разговаривала и даже за ужином молчала, хотя ужин был вкусный, потому что она хорошо готовила. Особенно хорошо она готовила пирожки с мясом. Когда она готовила пирожки с мясом, бабушка становилась румяной. С таким же румянцем на щеках она рассказывала о царе.
- А может, царь был с женой? - спросил я ее уже зимой, в московской квартире на улице Горького.
- Ты не отвлекайся, - сказала бабушка, - ты лучше уроки готовь.
- А почему ты тогда назвала меня дураком?
- Я не называла.
- Нет, называла.
- Ты обманываешь.
- Не обманываю.
- Он был один, - сказала бабушка. - Стоял в Гостином Дворе и долго-долго выбирал пуговицы.
- А царица?
- Только ты никому не говори.
- Не буду.
- Что я видела царя.
- Почему?
- Обещаешь?
- Да.
- Никому-никому?
- Даже маме?
- Даже маме.
- Но маме надо все говорить.
- Но про царя маме можно не говорить.
- Он важнее мамы?
Бабушка задумалась. Она была мамой моего папы.
- Ты знаешь, что твой папа хочет уйти от твоей мамы?
- Куда?
Я представил себе, как папа уходит от мамы по лесной дороге, заваленной снегом, и мне стало очень страшно и очень холодно за него.
С тех пор, и даже сейчас, когда я покупаю себе пуговицы, особенно если в Гостином Дворе в Петербурге, я чувствую себя русским царем.