Калман как раз уехал в лес, кроме Шайндл, дома оставались только две служанки, еврейка и христианка. Через пару дней должен был приехать Азриэл, у него начались летние каникулы, но Шайндл пошла на вокзал и отправила ему телеграмму, что приезжать не надо. Ее приданое было вложено в отцовское дело, она получала проценты, кроме того, Калман каждую неделю давал Шайндл на домашние расходы, так что ей удалось скопить почти двадцать пять рублей. Шайндл хранила их в тюфяке. Теперь эти деньги оказались очень кстати. Шайндл даже смогла одолжить пять рублей Миреле, чтобы у той было хоть немного денег на первое время и она купила себе в Варшаве платье или шаль.
Шайндл все-таки решила не оставлять дом без присмотра и послала мужика за Калманом, а сама начала собираться в дорогу. Калман вернулся из леса испуганный. В передней он наткнулся на корзину и сундук дочери.
- Куда собралась? Пожар, что ли?
- Отец, я уезжаю в Варшаву. С ребенком.
Калман посмотрел на дочь исподлобья.
- Ты что, сдурела?
- Я не хочу тут оставаться!
- Ну, не хочешь и не надо. Никто не держит.
- Тесть тоже уезжает. И Миреле.
- Что это вы все бежите, как от чумы?
- Отец, ты и себя губишь, и нас!
- Слышал уже! Хватит!
- Ты ведь потом пожалеешь!..
- Жалеть - это не в моих привычках, - сердито ответил Калман.
Бесконечные слезы Юхевед, обвинения Майера-Йоэла, несдержанные слова Шайндл вызвали у него досаду на дочерей. Он, Калман, вырастил их, выдал замуж, дал приданое, содержит зятьев. Зелда, царство ей небесное, не хотела, чтобы Шайндл выходила за Азриэла. Но едва Шайндл намекнула, что парень ей нравится, как он, Калман, тут же пошел к раввину ее сватать. А как только Калман захотел свой дом, семью, немного счастья и покоя, ему сразу стали совать палки в колеса. Да кто они такие? Праведники тут выискались. Нет, они просто дрожат за наследство. Боятся, что у Калмана, Боже упаси, родится еще несколько детей. Все должно достаться только дочкам и зятьям, а он, Калман, пускай надрывается на тяжелой работе. О чужих и вовсе говорить нечего. Ямполь так бурлит, что страшно на улицу выйти. Уже пытались через раввинский суд отобрать его товар. Самим-то от своей зависти не тошно? Калман шагал по прихожей. Корзина оказалась у него на пути, и он отодвинул ее сапогом. Чего им надо? Чего разорались? Если он и делает кому хуже, то себе, а не другим. Интересно, как родственнички поступят, если он, Калман, умрет? Закопают и забудут. Это не забота о нем в них говорит, а зависть. Мало он городу помог? Все построил на свои деньги: синагогу, богадельню, кладбище забором обнес, раввина содержит. А чем ему за это платят?.. Калман повернулся к Шайндл.
- Решила ехать, так поезжай.
- Да, отец. Я тут не останусь.
- Скатертью дорога!
- Мне деньги нужны…
- У тебя муж есть. Пусть он тебя и содержит!
Калман вышел, хлопнув дверью. Он поднялся в спальню и заперся на цепочку. Слишком много он пережил за последние дни. То, что князь согласился продлить аренду, только если компаньоном будет Клара, - страшное унижение. Калман понимал: Клара добилась этого, чтобы держать его в руках. Были минуты, когда он хотел плюнуть на поместье, на Клару, продать известковые разработки и уехать в Палестину или вообще куда-нибудь к черту на рога. Но Клара клялась, что это придумал князь, а не она. Чего ему Калману, бояться? Когда они поженятся, все будет принадлежать ему. Она плакала, смеялась, уговаривала и, в конце концов, его убедила. Теперь все решено. Калман женится на ней в шабес-нахму, свадьба будет в Варшаве. Он обязуется вложить в их общее дело двадцать тысяч рублей из дохода с известковых разработок. Клара, со своей стороны, вносит четыре тысячи приданого. После смерти Даниэла Каминера все так и так отойдет ей. Калман станет настоящим землевладельцем, поселится в замке. Он построит синагогу, будет заниматься благотворительностью и ездить на горячие источники. И расквитается со всеми врагами…
Глава VII
1
Подготовка к свадьбе с Завадским превратилась для Фелиции в череду испытаний. Она не сомневалась, что испытаний будет полна и вся ее дальнейшая жизнь. Отец Марьяна, сапожник Антоний Завадский, жил в старом доме на улице Бугай. Нелегко было Фелиции прийти в сапожную мастерскую, чтобы познакомиться с будущим тестем. Он сидел на низкой табуретке и тянул дратву. Вокруг расположились пятеро поденщиков. Кто прокалывал отверстия шилом, кто ставил набойку, кто скоблил каблук осколком стекла, а кто выкраивал ножом подметку. Антонию Завадскому было за шестьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Он носил густые черные усы, завитые, как пружины. Фелиция подумала, что глаза у него блестят, как начищенные ботинки, и смутилась, оттого что ей пришло в голову такое сравнение. У сапожника были сильные руки, густо поросшие черным волосом, и короткие пальцы с грязными квадратными ногтями. Он даже не встал навстречу Фелиции, но бесцеремонно оглядел ее и крикнул жене в кухню:
- Катажина, у нас гости!
Мать оказалась очень похожей на сына: худая, невысокая, с тонкими руками и злыми глазами. Увидев Фелицию, она наскоро вытерла руки о передник, слегка поклонилась и подала исцарапанную ладонь. Фелиция пришла одна, Марьян не захотел смотреть, как она будет знакомиться с его родителями.
- Проходите, графиня!
Фелиция прошла через кухню. На конфорках кипели огромные горшки: поденщики, кроме платы, получали обед. На столе лежал черный хлеб, Фелиция никогда не видала такого большого каравая. В комнате был шкаф, зеркало, ваза с бумажными цветами и лампа с бумажным абажуром. На стене висели две фотографии в рамках: на одной - супруги Завадские, на другой - Марьян в форме гимназиста. Несмотря на лето, окна были заколочены. Пахло кожей и пылью. Фелиция присела на диван с блестящей обивкой, и вдруг ей стало дурно. Перед глазами поплыли зеленые круги.
- Не могла бы пани открыть окно? - спросила она хозяйку.
- Зачем? Оно еще с зимы заклеено.
- Моя женушка боится свежего воздуха, - сказал Антоний Завадский. - Пусть графиня меня извинит за грубое слово, но здесь и правда воняет!
Он выдернул соломенную веревку, которой к зиме уплотнили раму, и открыл окно. Со двора потянуло легким ветерком, запахло навозом.
- Ну, что встала? - прикрикнул Антоний на жену. - Накрывай давай!
- А ты меня не учи! Я не в лесу родилась.
- Графиня, может, вам воды принести?..
- Нет, нет, благодарю вас…
Оба, муж и жена, ушли на кухню. Фелиция слышала, как они ругаются. Вскоре Антоний вернулся в комнату. Он снял кожаный фартук и надел сюртук. Рукава были коротковаты, поэтому сапожник выглядел в нем слишком толстым. Нечто плебейское было во всем его облике: взгляде темных глаз, густых усах, небритом лице и мощной шее со вздувшимися жилами. Он держал деревянный поднос с графинчиком вина, рюмками и коржиками. Катажина тоже переоделась. Фелиции стало досадно, что она пришла одна и без предупреждения.
Ей не хотелось пить вина, но она все же пригубила и даже сказала, что вино отличное. Коржики оказались твердыми, как камень. Катажина то и дело выбегала на кухню присмотреть за горшками.
- Графиня сама видит, мы люди простые, - заговорил Антоний. - Все, что у нас есть, заработано вот этими руками - дом, мастерская… У Марьяна хорошая голова. Я хотел, чтобы он стал сапожником, но он сказал: "Отец, не лежит у меня душа к этому ремеслу". - "А чего ты хочешь? - говорю. - Священником стать, чтобы тебе служанки в грехах исповедовались?" Короче, он стремился учиться. Книг натащил - целый дом. Ну, учись, если так. Я-то все ему дал, что мог. Он говорит, репетитор нужен. Хорошо, будет тебе репетитор. Короче, окончил гимназию с золотой медалью, мог бы в Варшаве дальше учиться, но его в Краков потянуло. Мать плачет: в такую даль! Единственный сынок! У нас еще один сын есть и три дочери, но они не в счет. Ладно, отправил я его в Краков. Он там поучился, потом во Францию уехал. А тут война началась. В газетах пишут, кролик пятьдесят франков стоит, там франки, не злотые. Кошка - пятнадцать франков, яичко - пять. Есть там такой сад, в нем зверей держат, так их всех съели. Медведей, павлинов и какие там еще были. Женушка причитает: Марьян с голоду помрет! Но он только здоровее стал, разве что похудел немного. Короче, приехал, говорит: "Отец, я на графине Ямпольской собираюсь жениться". Я говорю, а ты ей подходишь? Ты-то доктор, но отец-то твой - сапожник. "Ну, - говорит, - теперь другие времена". Как это называется? Де-мо-кратия. "Все мы, - говорит, - произошли от обезьяны". Ладно, говорю, если она для тебя хороша, то и для меня хороша. Твоя жена, говорю, мне дочерью будет…
Катажина, в желтом платье с оборками, вернулась с кухни.
- Какая разница, что ты там говорил? Кого наш сын любит, того и мы любим. Мы люди простые, у нас без церемоний. Но над деньгами не трясемся, надо заплатить - платим. На церковь жертвуем, или, бывает, на помощь бедным собирают, для больницы, для сирот, так мы всегда в списке первые. Есть тут неподалеку дешевая столовая, там каждый день кто-нибудь дежурит. Надо следить, чтобы все в порядке было, чтобы повар не воровал. Так мой муж там дежурит раза четыре в неделю.
- А что с того, что я там дежурю? Мне что, за это медаль дадут? Я дежурю, а они делают, что хотят. Столовая для бедняков, но и повара свое возьмут. Там и шляхтичи едят, бывшие помещики. Давеча подходит ко мне один такой, показывает: червяка в тарелке каши нашел…