Известия о Люциане оказались печальными. Завадский твердил, что Люциан - бездельник, пьяница и психопат. Мариша с ребенком голодают, а он носится с идеями поступить в Иностранный легион или уехать в Америку. После обеда Завадский с графом сели играть в шахматы, и доктор выиграл три партии подряд. При этом оба дымили трубками и ругались на чем свет стоит, после каждого второго слова вставляли "psia krew!". Фелиции сразу не понравился этот щуплый плебейчик, собравший все недостатки ее отца. Ей хотелось, чтобы доктор поскорее ушел, но граф предложил ему остаться на денек-другой. После трех поражений в шахматы Ямпольский пошел наверх спать, а Фелиция отправилась побродить по полям Калмана Якоби. Вдруг она увидела, что навстречу движется Завадский. Он сжимал в руке суковатую палку.
- О, это вы! - Доктор даже не спросил разрешения ее сопровождать. Он шагал рядом, как старый знакомый, и рассказывал о себе. Учиться он начал в Кракове, но перессорился с коллегами, потому что был против восстания. Ведь сразу было ясно, что это глупость, самоубийство. Завадский называл генерала Мерославского шарлатаном, а князя Любомирского, который вел дела с польской военной школой в Генуе, - карманником, и смеялся над сыном Мицкевича, которого считал жалким отродьем великого отца. Он ни во что не ставил даже князя Чарторыйского. Все это восстание, твердил Завадский, нелепая авантюра, которую затеяла банда сентиментальных идиотов, безответственных паразитов и их кровожадных жен. Фелиция была потрясена. Таких проклятий она не слышала даже от своего грубого отца. От политики Завадский снова перешел к себе. Ему пришлось странствовать по разным университетам, поэтому он припозднился с медицинской карьерой. Мало того, Наполеон III начал дурацкую войну с Пруссией. Слава Богу, теперь он, Завадский, дипломированный врач. Он говорил с Фелицией то по-польски, то по-французски.
- Что станет с пани в этих развалинах? - спросил он. - Тут же с ума можно сойти.
- Я не брошу отца, - ответила Фелиция, сама не понимая, зачем поддерживает беседу с таким грубияном.
- Боюсь, ваш отец скоро впадет в маразм. Есть в нем что-то дегенеративное…
Фелиция очень хотела выругаться, но сдержалась. Все же неучтивость, видимо, не в ее характере.
- Как бы там ни было, он мой отец.
- Отец, ну и что? Вот я вернулся к своему папаше, несколько лет не виделись. Расцеловались, поболтали минуты три, и все. Скучища!
- А с кем пану не скучно?
- Да, пожалуй, со всеми скучно. Некоторые собак любят, а я терпеть не могу. Собака - льстец, подлиза. Мне больше канарейки по душе или попугаи. Обезьянки тоже забавные.
- Все животные по-своему интересны.
- Они хотя бы глупостей не говорят. И умирают куда благороднее, чем люди. Люди цепляются за жизнь, будто она из марципана сделана.
- Необычное сравнение!
- Почему пани не замужем? - неожиданно спросил Завадский.
- Не берет никто.
- Я бы на вас женился.
Фелиция почувствовала, что бледнеет. Повернуться и убежать? Такой маленький человечишка, и такая большая наглость!
- Пан смеется надо мной.
- Да нет, что вы. Пани уже не молода, но и далеко не стара, красива. Вы присылали Люциану фотографии. Я с вами, так сказать, еще в Париже познакомился. И о вашей причуде знаю, Люциан рассказывал.
Фелиция закусила губу.
- О какой причуде?
- О вашей религиозности. Я слишком умных женщин не переношу. Имею в виду, хитрых. Пусть пани не обижается. Таков уж я, что поделаешь.
- Ну да.
- Собираюсь кабинет открыть. Надо жениться.
Фелиция опустила глаза. Она поняла: Завадский говорит серьезно. Впервые в жизни ей сделали предложение…
Глава II
1
На Крохмальной девятнадцать, в квартире из двух комнат и кухни, жил Тодрес Данцигер, увечный сын синагогального служки. Когда-то он провел два года в Берлине, скитался по углам, мерз и голодал, но в конце концов вернулся в Варшаву, обучился ремеслу и стал пекарем. Его обучил мастер из Красныстава, где отец Тодреса был шамесом. Самого мастера уже не было в живых, пекарня перешла к его зятю, но Тодрес по-прежнему там работал. Замешивать тесто он не мог, и ему давали работу полегче: подкладывать дрова, наливать воду, подметать и присматривать за другими работниками. Женщины и девушки подсмеивались над ним, парни-поденщики давали прозвища. Все знали, что Тодрес - человек ученый, неплохо разбирается в Талмуде. Наблюдая за хлебом в печи, он листал журнал на древнееврейском, а иногда приносил немецкую книгу. Тодрес Данцигер трудился над комментарием к Пятикнижию. Он был учеником Янкева Райфмана. Варшавские просветители не раз пытались помочь Тодресу, найти для него уроки, но он не мог преподавать. Тодрес слегка шепелявил, и ученики его не уважали. Довелось Тодресу побыть и наборщиком, но он ушел из типографии, потому что его раздражали глупости и ложь сочинителей. Уж лучше иметь дело с тестом, оно не врет…
- Неправильный человек, - говорили о нем варшавские просвещенцы, - упрямый слишком.
- Праведный безбожник, - называли его хасиды.
- На этом свете через ад прошел, - жалели Тодреса женщины.
В пекарне работали по восемнадцать часов в сутки.
Платили мало, но у пекаря одно счастье: хлеба всегда хватает, а что еще человеку надо? Возвращаясь вечером домой, Тодрес всегда приносил теплую буханку, а иногда и пару бубликов.
Тодрес Данцигер был щуплый, сутулый человечек с красноватым носом и большими черными глазами, которые он близоруко прищуривал, когда читал. Черная бородка постоянно присыпана белой мукой. Ему перевалило за сорок, но выглядел он моложе. Тодрес носил дырявый кафтан, нечищеные сапоги и картуз со сломанным козырьком. Залатанные штаны он подпоясывал веревкой. При ходьбе слегка прихрамывал. Тодрес Данцигер сумел победить в себе худшее из человеческих качеств: гордыню. Он не злился, когда уличная шпана обращалась к нему на "ты", а распутные девки дергали за бороду. Люди часто видели, как он идет по улице и несет на голове огромную миску выпечки. Привык он и к тому, что жена постоянно не дает житья. Она изо дня в день повторяла:
- В кого же ты превратился? И за что мне такое наказанье?..
Раньше Тодрес отвечал:
- А был бы я мошенником и обманывал людей, тебе бы это больше нравилось?
Или говорил:
- Почему же наказание? Людям нужен хлеб. Я не вор и не убийца…
Но в последние годы он перестал возражать жене. Беды сыпались на него со всех сторон. Старший сын еще маленьким упал со стола и на всю жизнь остался горбатым. Второго сына забрали в армию. Это произошло, когда русские в поисках рекрутов врывались во все еврейские дома. За сто рублей можно было спасти парня, но откуда у бедняка сто рублей? Он служил уже пятый год. Старшая дочь овдовела через месяц после свадьбы. Другая дочь работала швеей, третья клеила в мастерской бумажные кошельки. Было у Тодреса еще двое детей. Сын учился на слесаря, младшая дочка, двенадцати лет, ходила в школу. Такой семейке тесновато в квартире из двух комнат и кухни, но у Тодреса и на это жилье не хватало денег. Его заработок был не так велик, чтобы отдавать за квартиру тринадцать рублей в месяц, поэтому жена, Райца-Лея, разделила спальню перегородкой и стала искать жильца. Один учитель древнееврейского дал адрес Азриэлу, и он снял угол. Теперь жилье и кормежка обходились Азриэлу в десять злотых за месяц. Он получил крохотную комнатушку с окном во двор, кровать, столик, стул и шкафчик с книгами.
Райца-Лея старалась содержать жилье в чистоте. Она происходила из благородной семьи. Ее отец торговал мануфактурой и прекрасно знал Тору. У Райцы-Леи уже были внуки от старшего сына-калеки, но она до сих пор краснела от стыда, когда видела, как Тодрес в своих обносках ковыляет через двор. Она была полная и рослая, выше мужа, с черными волосами и горбатым носом. Зубов почти не осталось, поэтому щеки ввалились. Голова Райцы-Леи всегда была повязана платком. С утра до вечера она готовила, стирала и латала одежду, сражалась с беспорядком, изгоняла его из дома, а он возвращался. В квартире водились мыши, а на кухне еще и черви. Сколько ни прожаривали белье, клопы появлялись снова и снова. В полу зияли щели, со стен осыпалась штукатурка. Соседи взяли привычку выбрасывать мусор на лестницу. По ночам дети ленились спускаться в уборную и мочились на ступени. Кроме того, одежда Тодреса всегда была испачкана мукой. Вернувшись из пекарни, он тут же хватался за книгу. Вечером он зажигал масляную лампу и допоздна сидел на кухне, переворачивал страницы, зевал и что-то записывал карандашом на клочках бумаги, которые дочь приносила из мастерской. Вместе с пасхальной посудой Тодрес хранил целый мешок исписанных непронумерованных бумажек. Райца-Лея не уставала повторять:
- Что ты там все черкаешь? Ученый пекарь…
А Тодрес отвечал:
- Тебе жалко, что ли? С тебя за это денег не берут.
Или говорил:
- Мне это нравится. Это как водку пить.