- Что случилось? Не скрывай, говори правду! - резко приказала Зелда.
- Твоя Мирьям-Либа сбежала с любовником…
Зелда не шелохнулась. Калман немного подождал, смочил водой ногти, потом над ведром полил на руки, три раза на каждую, как положено по Закону. Только теперь вспомнил, что надо прочитать "Мойде ани". Надел кальсоны, брюки, безрукавку, кафтан. Калман ждал крика, плача, обморока, но Зелда была нема, как скала.
Глава XIII
1
Поезд из Варшавы должен был прийти в двадцать минут третьего, но было уже больше трех, а он еще не прибыл. Мирьям-Либе нельзя было войти в небольшой вокзальчик, построенный ее отцом, Калманом Якоби, на ямпольской станции. В здании крутились мужики, а может, и евреи, которые могли ее узнать. Люциан тоже вынужден был скрываться. Они ждали снаружи, на платформе. Люциан купил два билета во второй класс до Ольшанова - конечной станции. Шляпу Люциан надвинул на самые глаза, поднял воротник куртки. Мирьям-Либа закуталась в шаль, так что был виден только нос. За пару часов, которые она провела с Люцианом, Мирьям-Либа будто стала на несколько лет старше. Они прошли путь, который можно проехать на телеге за час, петляли по полям, чтобы выйти в местечко. Обувь промокла от снега и грязи, мало того, Мирьям-Либа натерла ногу и насквозь продрогла. Она кашляла, у нее начался насморк. После бессонной ночи голова была тяжелой, глаза слипались, все тело била дрожь. По дороге Люциан рассказал свой план. У него паспорт на имя Здзислава Бабицкого. Она, Мирьям-Либа, - его законная жена Эмилия Бабицкая. Если она забудет это имя или перепутает дату рождения, их обоих отправят по этапу и он, Люциан, попадет на виселицу. Хотя они торопились, он часто останавливался и целовал Мирьям-Либу. Люциан обещал, что они поженятся, как только пересекут австрийскую границу. Там он снова станет графом Ямпольским, а она, Марьям, - графиней. В Лемберге он наймет для нее учителей, и она будет изучать французский язык, литературу и музыку. Он показал ей пачку банкнот, которую получил за украшения, и дал потрогать пистолет, спрятанный у него в заднем кармане. Иногда Люциан даже заводил разговор о католичестве. Разве Иисус и апостолы не евреи? Разве пророки не предсказывали рождение Христа? И разве любовь к ближнему - не святой долг? То и дело Люциан вытаскивал из внутреннего кармана бутылку водки, прикладывался к ней и предлагал Мирьям-Либе сделать глоток, чтобы согреться. Он прижимался щекой к ее щеке и с дрожью в голосе повторял:
- Это самая счастливая ночь в моей жизни… Бог свидетель!..
А Мирьям-Либа все не могла понять, счастлива она или несчастна. Думала, не сбежать ли домой, не броситься ли в колодец, вытирала слезы и читала про себя исповедальную молитву, просила еврейского Бога, чтобы Он простил ей грех и чтобы смерть стала искуплением. "Почему время тянется так медленно? - удивлялась Мирьям-Либа. - Еще сегодня? Или уже наступило завтра? Неужели я та же Мирьям-Либа, которая каких-то два часа назад сидела за праздничным столом и смотрела представление по Книге Есфири?" Все сплелось в клубок: холод, слова Люциана, любовь, жалость к родителям, ломота в коленях, страх перед наказанием, резь в животе и сверлящая головная боль. Мысли метались, как в лихорадке. Каждую секунду ей грезилось что-нибудь другое. Может, это не Люциан, а дьявол? Может, он работорговец? Может, ее уже хватились дома и послали в погоню крестьян? Может, мама все узнала и умерла? Может, она, Мирьям-Либа, заколдована, а все, что происходит, - лишь наваждение? Она тщетно пыталась сдержать дрожь. Водка ударила в голову. У Мирьям-Либы все качалось перед глазами: облачное небо, вокзальчик, деревья напротив. На боковых путях стояли вагоны ее отца. Отсюда известь увозили в Варшаву. Всё так близко и в то же время так далеко. Иногда земля начинала уходить из-под ног, и Мирьям-Либа хваталась за руку Люциана, чтобы не соскользнуть вниз. Он стоял рядом, держал ее за локоть, прижимал к себе, согревал. Люциан тоже сильно устал. Он долго ждал ее возле амбара, не спал несколько ночей, в Варшаве и по пути. У него заплетался язык, он начинал говорить и замолкал, вдруг у него вырывалось слово, не подходящее дворянину… Один раз он даже назвал Мирьям-Либу Касей…
Мирьям-Либа вздрогнула: раздался свист, а за ним рев и лязг. Из темноты возник паровоз - черное, огромное, трехглазое чудовище. На деревья упал ослепительный луч, сверху посыпались звезды, будто наступил конец света. Мирьям-Либа только потом поняла, что это были искры из трубы. У Мирьям-Либы помутилось в голове, Люциан подхватил девушку и куда-то потащил. Она рванулась назад. Валил дым, шипел пар, сверкал огонь. Метались люди с фонарями в руках, лица то освещались, то пропадали в темноте - черти в аду. Одни тащили мешки, другие катили бочки, третьи несли ящики. Прозвенел колокол. Люциан показал Мирьям-Либе, куда поставить ногу. Она не поняла, тогда он подтолкнул ее, подсадил, и она очутилась в вагоне. Шаль упала, Люциан быстро поднял ее и вслед за Мирьям-Либой запрыгнул в поезд. В вагоне больше никого не было. Горел свет. Люциан подвел Мирьям-Либу к окну. Через стекло она увидела ту же суету: люди бегали, что-то несли, спешили. Пробежал человек с чайником в руке. "Зачем ему чай в такой суматохе?" - удивилась Мирьям-Либа. Ей стало стыдно. Она вспомнила, как пугались поезда лошади с известковых разработок. Люциан стоял рядом, и она с такой силой сжала его локоть, что у нее заболели пальцы. Вдруг поезд дернулся, и Мирьям-Либа чуть не упала. Все поплыло назад: вокзальчик, деревья, люди с узлами и сумками. "А они почему не сели?" - спросила Мирьям-Либа. Люциан ответил, что они, наоборот, приехали. Мирьям-Либа удивленно смотрела в окно на черные поля и бескрайнее ночное небо. Словно небесный огонь, летели искры, взмывали вверх и пропадали во тьме. Люциан указал на скамью:
- Садись!
Мирьям-Либа села, не выпустив его руки. Стало легко и радостно, захотелось смеяться. Господи, она едет на поезде, она с Люцианом! Приключения, о которых она читала в книгах, вдруг стали реальностью. Свершилось чудо, будто сам Бог сделал так, что ее фантазии воплотились в жизнь. Но разве это возможно? Почему Бог захотел, чтобы она сбежала с христианином? Это не Бог. Значит, это сатана… Вошел высокий мужчина с фонарем, в мундире, с цепочкой на жилете и длинными усами. Он заговорил с Люцианом, мешая русский язык с польским. Засмеялся, что-то сказал Люциану на ухо. Люциан показал ему билеты. Тот взял их, оторвал краешек и ушел. Люциан объяснил, что это кондуктор. Ему приходилось повторять каждое слово по нескольку раз, Мирьям-Либа не слышала его в грохоте, шуме и перестуке колес. Она наклоняла голову и подставляла ухо, как глухая…
2
Поезд подолгу стоял на каждом полустанке, и всюду творилось то же, что в Ямполе: беготня, давка, крики пассажиров, звон колокола. Мелькали равнодушные, отчужденные лица. Мирьям-Либе трудно было представить, что у этих людей есть жены, дети, дом, что с кем-то из них можно заговорить, познакомиться… На одной из станций в вагон поднялся жандарм, рослый, тучный великан с медалями на груди. Он потребовал у Люциана паспорт. Мирьям-Либа похолодела от ужаса. Она забыла свое новое имя. Бледная, она переводила взгляд с Люциана на жандарма. "Господи, спаси и помилуй! - молилась она про себя. - Пусть он не пострадает за мои грехи!.." Она помнила, где по паспорту она родилась, когда, но не помнила имени. "Все, это конец, - подумала Мирьям-Либа. - Если его повесят, наложу на себя руки… Я сразу знала, что иду на смерть…" Русский листал паспорт Люциана в черной обложке и посматривал на Мирьям-Либу. Когда он вышел, она выдохнула:
- Эмилия Бабицкая…
- Забыла? - отозвался Люциан. - А я ведь тоже забыл: у тебя должно быть кольцо на пальце…
Огонек свечи мигнул и погас, другой свечи никто не зажег. Мирьям-Либа растянулась на скамье, Люциан лег напротив. Стук колес убаюкивал, казалось, они говорят: "Да-ле-ко, да-ле-ко…" Мирьям-Либа не спала и не бодрствовала. "Как же так? - в который раз спрашивала она себя. - Как я на это осмелилась? Я ведь такая трусиха… А родители? Мама не переживет. Наверно, они уже знают. А может, спят себе спокойно". Мирьям-Либа приподнялась. Луна скрылась, за окном плыла тьма: пасмурное небо, серые снега на полях, чужая, незнакомая земля. В вагоне было холодно. Мирьям-Либа не могла разглядеть, спит Люциан или нет. Глаза понемногу привыкали к темноте. Что там? Наверно, деревушка. Огонек горит. То ли звезда, то ли фонарь. Гора поднялась из земли и растаяла, как при сотворении мира. Небо опустилось совсем низко. Тревожно прозвучал гудок паровоза. Болела голова. В глаз попала соринка, Мирьям-Либа терла его, смачивала слюной, но все без толку. Она снова легла. Кости ныли. Лежать в одежде было неудобно, кожа зудела, волосы на голове кололись, как проволока. Похоже, у меня жар…
Когда Мирьям-Либа проснулась, поезд стоял. Потом опять тронулся. Кто-то кричал, гремело железо. Ну, будь что будет. Она отдала себя на волю той силы, которая движет мир, гонит девушек из дома, прокладывает рельсы через дикие леса. Неужели эта ночь никогда не кончится? Мирьям-Либа задремала, но сновидения мешались с явью. Кто-то что-то тащил, нес, кричал, предостерегал. Над крышами летел трубочист, а веревка и щетка парили за ним следом…
Мирьям-Либа проснулась. Серел рассвет, за окном проплывали поля в проталинах. Люциан лежал, повернувшись к стенке. В небе, как остатки ночи, висели черные тучи, день пробивался сквозь них, как сквозь сито. За поездом бежала ветряная мельница, попыталась его обогнать, потом отстала, словно они играли в салки. Мирьям-Либа посмотрела на меховую куртку Люциана, на его заляпанные грязью сапоги. Нашла в узелке гребень, причесалась. В утренней мгле все казалось бессмысленным: жизнь, любовь, надежды и цели. Осталась только щемящая тоска…