Стахова взяла горшок и поднялась. Все они, мужики, такие. Стараешься угодить, а он недоволен. Из кожи вон лезешь, а он тебе тумака. Может и поддать, бывает. Рука у него, правда, не тяжелая, но ведь у нее сил нет побои переносить. Правое легкое совсем плохое, доктор Ходзинский говорит. Прописал молоко, свежий воздух и покой. А молоко дорогое и водой разбавлено, без пенки. Стены в доме сырые, и все время чад с кухни. Как только плиту растапливают, дымить начинает из конфорок. Воздух затхлый. Трубочист редко приходит. Белье-то стирать не очень тяжело, но свое белье уже расползлось, только успевай зашивать. Простыни, наволочки - все в дырах. Из подушек перо лезет. А новое не по карману. Кася без башмаков осталась. Стахова шла мимо костела. Паперть - грязная, мокрая от снега, но бабы стоят на коленях, кланяются статуям святых. Калеки просят милостыню. Катафалк стоит. Каждый раз, когда Стахова проходила мимо, у нее щемило в груди. Попадет ли ее душа на небо? Она жила с мужчинами невенчанная. Такие, как она, прямиком отправляются в ад.
Домишко, где жила Стахова, был маленький, тесный. Они с Люцианом спали наверху, на галерее. Под лестницей, на деревянной кровати с соломенным тюфяком, сидела Кася: серые глаза, льняные волосы, личико - худенькое и белое-белое, словно у куклы. Точь-в-точь помещичья дочка. Кася читала вслух по букварю:
Покажи мне, душечка,
Где сладкая ватрушечка.
Сядем на скамеечку
Послушать канареечку.
Она поет на ветке
Или дома в клетке?
Стахова прислушалась. Что-то непонятное в книжках пишут! Она-то сама ни читать, ни писать не умеет, вместо подписи три крестика ставит. Хорошо, что Кася учится. Но будет ли толк? Москали ведь польский язык запретили, сволочи, кацапы проклятые.
- Мамуся, он опять приходил, - сказала Кася.
- Кто он?
- Ты же знаешь. Другой папа…
Стахова поморщилась. В глазах сверкнул гнев.
- Сколько раз ему говорила, чтоб ноги его тут не было. Попрошайка, пьяница чертов! Чего ему надо было?
- Сказал, попозже придет.
- Придет, так я его встречу метлой по морде.
Стахова взяла из угла метлу и оперлась на нее обеими руками. Кася закрыла книжку.
- Мамуся, не надо.
- Тебе его жалко, что ли? Да он мне всю жизнь поломал! С пузом меня бросил, к шлюхам ушел. Четыре зуба мне выбил, вот, посмотри… Ворюга, нищеброд, зараза такая. Глаза б мои его не видели. Ничего, пусть только посмеет явиться…
- Мамуся!..
В эту минуту на пороге появился Антек, отец Каси, - низкорослый, коренастый, с косыми глазами и бородавками на мясистом носу, в каскетке со сломанным козырьком и бараньей безрукавке. Антек остановился у двери. Стахова приподняла метлу.
- Приперся? Сколько раз предупреждала, чтобы ты к моему дому и близко не подходил. Чего присосался ко мне, как пиявка? Пошел вон! А то закричу, полицию позову!
- Да тихо ты. Чего орешь, как будто тебя режут? Я пока что имею право свою дочь повидать.
- Не имеешь ты никакого права. Она тебе не дочь. Совсем крошечной ее бросил! Разве ты отец?
- Да, моя дочь. Моя, а не того голодранца, с которым ты живешь, шляхтича бородатого, беглого арестанта.
- Подонок ты, собака паршивая! Чего болтаешь? Накажи его, Господи, чтоб он сдох, чтоб его холера взяла!..
- Заткнись. А что это она в кровати лежит?
- Потому что у нее башмаков нет. Иди давай, откуда пришел.
- Мне с тобой поговорить надо.
- Не о чем нам говорить.
- Я тебе кое-что сказать должен.
- Ну, раз должен, так говори.
- Нет, это секрет. Пойдем, выйдем за дверь.
- Никуда я с тобой не пойду, свинья, говно собачье.
- Значит, не пойдешь?
- Еще чего!
- А ведь когда-то ты меня любила.
- Что было, то прошло. Все, проваливай.
- Будет тебе злиться.
- А что мне делать, может, поцеловать тебя? Ты всю кровь из меня выпил, мало тебе? Ничего мне от тебя не надо, ни любви твоей, ни заботы…
Вдруг женщина разрыдалась. Губы скривились, из горла вырвался протяжный стон. Котенок, который до сих пор спокойно сидел под корзиной, вылез, испуганно посмотрел зелеными глазами и пронзительно замяукал.
- Уходи, Антек!
- Ну…
Антек вышел и тихо закрыл за собой дверь.
2
После работы Люциан не сразу пошел домой, но заглянул в кабак на площади Керцелак. Он заначил несколько грошей с левого заработка: для хозяйки, жившей неподалеку от фабрики, напилил досок, чтобы подложить под тюфяк. Заказал стакан водки, кусок чесночной колбасы и вдобавок кружку пива. После этого у него остался единственный грош, он сидел и играл им в орлянку, задавая монетке вопросы: умрет ли он, Люциан, своей смертью или нет? Получалось, что нет, не своей. Повесят его, или он погибнет от пули? Грош долго крутился на столе, будто не знал, на какую сторону упасть, что ответить, и наконец решил: повесят. Что ж, пусть повесят! Люциан засмеялся и снова крутанул монету. Ему отрыгнулось чесноком, и он почувствовал, как пиво бурлит у него в желудке. Пьян он не был, но голова слегка кружилась, мысли путались. "Я сделаю это, я сделаю это! - бормотал Люциан. - Даже во сне вижу. Чему быть, того не миновать, так не все ли равно когда? Надо сжечь все мосты…" Он подумал о русской рулетке. Вот это настоящий фатализм. Есть такая игра, где на кон ставят всё. Остальное - ерунда… Он покосился на стойку. На блюде лежал жареный гусь. Дочь хозяина, низенькая и толстая, как кадушка, нацеживала посетителю пиво. Получилось полкружки пены, девушка подождала и долила. "Хочет обмануть, да боится, - подумал Люциан. - Интересно, кто это. По носу - кацап. Не шпик ли? Вдруг подойдет и спросит паспорт? Дам ему кружкой в лоб, и все дела. Кто меня тут схватит? Уж точно не тот пьяный с длинными усами. Пока позовут подмогу, уже у Стаховой буду…"
Люциан захватил с фабрики связку щепок. Он поднял ее с пола, забросил на плечо и вышел из кабака. Сегодня хотя бы будет чем печь потопить. Фонари больше коптили, чем освещали улицу. Мороз отпустил, было промозгло и сыро. С Вислы дул пронизывающий ветер. Стахова жила недалеко от Желязной, на улице Лешно. Ни единой каменной стены, только деревянные заборы. Под ногами - снег вперемешку с отбросами. Люциан толкнул калитку и вошел во двор, где стояли коровник и конюшня. Наружная лестница вела на верхний этаж, Стахова жила на нижнем. Люциан пинком открыл дверь в темную переднюю. Здесь пахло лучиной, грязным бельем и содой. Осторожней, а то можно вступить в лохань. Ничего не вызывало у Люциана такого отвращения, как вшивые еврейские рубахи. Он потянул ручку двери и увидел Стахову и Касю. Горела керосиновая лампа без стекла, только резервуар с фитилем. Стахова, закутанная в шаль, стояла посреди комнаты, наверно, куда-то собралась. Кася сидела на табуретке.
- Опять так поздно! - укоризненно сказала Стахова.
- Поздно, - согласился Люциан.
- Клади дровишки.
Люциан снял с плеча связку щепок.
- Мне надо за бельем сходить. В несколько домов. Кася за печкой присмотрит.
- Ладно.
- Печенка, наверно, уже перестояла, - то ли пожаловалась, то ли похвалилась Стахова.
- Печенка? Отлично.
- Для тебя купила. Ты же любишь.
- Спасибо.
- Спасибо в карман не положишь. Подать тебе?
- Ничего, сам возьму.
- Смотри, горшка не съешь, - попыталась Стахова пошутить.
Люциан не ответил. Она поплотнее укуталась в шаль. У двери обернулась.
- Через пару часов вернусь.
Люциан слышал, как она возится в передней. "Что она там делает?" - подумал он, хотя знал, что ничего она там не делает. Просто ждет, а вдруг он ее позовет. С минуту в передней было совсем тихо, будто Стахова затаила дыхание. Потом вышла, хлопнув дверью. Люциану подумалось, что, может, Стахова осталась там, никуда не пошла. В последнее время она словно читала его мысли. Он вышел на кухню, снял крышку с горшка. Люциан и правда любил печенку, но после колбасы, которую он заказал в кабаке, есть не хотелось.
- Ну что, Кася, как дела?
- Хорошо.
- Стишок выучила?
- Выучила.
- Сейчас расскажешь.
Он все-таки взял половник и положил себе каши с печенкой. Сел не за стол, но на табурет возле Касиной кровати, а оловянную тарелку пристроил у себя на коленях. Он не был голоден, но, как только начал есть, аппетит проснулся.
- Кась, положить немножко?
- Мне? Нет.
- А что так?
- Это все тебе. Я свою порцию уже съела.
- Поешь еще.
- Ешь сам. Ты же работаешь, а я целый день в кровати валяюсь.
- Никто сегодня не приходил?
- Он приходил. Другой папа.
- Ага.
- А мамочка его выгнала.
- Чего он хотел-то?
- Какой-то секрет рассказать.
- Секрет? А еще кто-нибудь был?
- Да, баба из дома напротив. Лысакова.
- А этой чего надо?
- Языком почесать. Тот - жадный, этот - грязный. Больше всего о женщинах любит сплетничать. Думает, я не понимаю, а я-то понимаю все. Притворяюсь маленькой дурочкой, но знаю, о чем она. Когда она от нас уходит, идет еще к кому-нибудь, про нас поболтать. Только на порог и сразу под кровать заглядывает, в горшки нос сует. Понюхала и говорит: "А у вас печенкой пахнет". Терпеть ее не могу!
- А кого любишь?