Своего психоаналитика я называла эскулапом. За глаза, конечно. А в глаза я звала его Джейкобом. Мое американское происхождение восхищало его не меньше, чем меня - его статус лондонца, черная кожа и полное отсутствие волос на теле, за исключением седоватых усов, которые он то и дело пощипывал тонкими пальцами. У Джейкоба изящные руки хирурга, хотя сам он весь плотный такой, коренастый. Высокое кожаное кресло вытерлось в том месте, где обычно покоился его затылок, и потрескалось на кромке подушки под коленками.
- И это все? Все, что вам хочется рассказать о матери? - спросил он со вздохом и заложил ногу за ногу. Его сдержанность лишь подчеркивала мою собственную нервозную, вибрирующую энергию. - Значит, она умерла, а вас рядом не было. Понятно. Ну а раньше? В детстве?
Моему эскулапу положено заглядывать мне в душу, а между тем сама я о нем абсолютно ничего не знала. Таков единственно верный вариант отношений между врачом и пациентом, однако мне в нем недоставало тепла. В моей жизни на тот момент не было никого, кто хотел бы заглянуть мне в душу, чтобы найти там что-то хорошее и доброе. Все хотели понять, что же во мне не так. Проще простого: во мне теперь все наперекосяк.
- В детстве? Мама работала… Не помню. Не имеет значения.
- Объясните.
- А не важнее ли, по-вашему, как я себя чувствую сейчас?
Я словно целую бочку какого-то ускорителя проглотила: в голове мельтешили обрывки мыслей; ногам-рукам, кажется, неведом был покой; меня постоянно мучил голод, разве что кроме тех секунд, когда я ела. Проглочу пару кусков - и начинало мутить. Все это подступало ко мне исподволь, месяц за месяцем. В итоге перед Джейкобом сидела не та уверенная в себе, беспечная девушка, которую когда-то встретил на вечеринке Стивен, а ее бледная тень.
- Джейкоб. - Я вздохнула. - Будьте другом, выпишите мне что-нибудь.
Он не согласен:
- Мелани, вам необходимо расслабиться. В противном случае мы с вами ничего не добьемся.
Но я не в состоянии расслабиться, иначе меня не было бы в его кабинете. Когда-то я глотала книгу за книгой, а теперь и одну не могла домучить до конца. В библиотеке выискивала полезную литературу, но даже книжонки из серии "Помоги себе сам" казались шифровкой. Запомнить телефонный номер было выше моих сил. И потому я просто бродила. Заглядывала в ночные бары на Эджвер-роуд, где молодежь тянет сладкий табачный дым из кальянов, нарезала круги по рынку Нью-Ковент-Гарден, изредка подбирая с блестящих каменных плит пола оброненный цветок. Могла оказаться на вокзале - глухой ночью, без билета. Я составляла длинные перечни, когда что необходимо сделать, и записывала по пунктам в блокнот, пристроив его на ладони. Или невидяще таращилась на вокзальные стены. Или на какие-нибудь другие стены, смотря где я очутилась, слоняясь в бессоннице по городу. Днем у меня руки, бывало, дрожали от усталости. Я жмурилась от света, плескала в лицо ледяной водой, читала свои ночные списки и заводила будильник уродских электронных часов, которые когда-то нашла в туалете вокзала Паддингтон, боясь уснуть ненароком. У меня ведь дети, мне нужно за ними присматривать, песни им петь, играть с ними. Дети для меня - ценность не меньшая, чем для иного самые крупные бриллианты королевы. Ради детей - и только ради них - я готова на все.
- Мне помощь нужна, - сказала я Джейкобу. - Всего лишь помощь. Я живу в постоянной тревоге.
- Я и пытаюсь вам помочь. - Он улыбнулся: зубы как клавиши фоно, губы как спелые, яркие фрукты. Его собственные дети уже взрослые. Вот и все, что я о нем знала. - Объясните, что же вас так тревожит.
Джейкоб рассчитывал, что я вывернусь наизнанку, выплесну на него все мои тревоги. Исключено.
Дома я без устали раскладывала детские вещички и игрушки, собирала палочки от леденцов, занятные обертки от покупок. Коробки из-под яиц становились у нас гусеницами, банки из-под джема превращались в расписные подставки для карандашей или в блестящую крошку для отделки коллажей. Я выкладывала на стол мелки, карандаши и блюдца для клея в ожидании, когда проснется Эмили, моя малышка, которая любит животных и искусство. Дэниэл никак не хотел рисовать, только ломал карандаши и рвал бумагу. Я твердила себе, что он еще слишком мал. Тихий голос во мне обещал: "Подожди немного, все наладится, вот увидишь!" Но голос фальшивил, а ребенок даже не пытался что-нибудь нацарапать. И в этом часть моей тревоги.
- Мой сын, - сказала я Джейкобу. Тот кивнул: продолжайте.
Каждое утро я вела детей в парк, крепко прижимая к себе, словно кто-то собирался оторвать их от меня, утащить, похитить навеки. Этот страх прочно поселился в моем сердце. Среди многих иных. Я давно сходила бы за рецептом на прозак, если бы не убеждение, что врач немедленно сообщит кому следует в соцслужбе и у меня отберут детей. Курам на смех, конечно… собственно, потому-то и я посещала психоаналитика, хотя эти визиты, признаться, ничего не меняли.
- Выпишите мне что-нибудь, или я вас рассчитаю.
- Рассчитаете - меня? Что это значит?
Я покачала головой и вздохнула, чувствуя себя шелухой семечки, сгнившей в бесплодной почве, или винным бурдюком, высохшим на солнце.
- Платить вам перестану, вот что это значит.
Джейкоб улыбнулся - понял. Но ничего не выписал.
У Эмили белокурая копна непослушных кудрей и смеющиеся глаза цвета аквамарина. Рот с широко расставленными молочными зубами делает ее похожей на тыковку для Хэллоуина, а когда моя девочка заливается смехом, кажется, будто внутри нее звонко лопаются пузырьки, целое море радости бурлит и пенится.
Она волочит Микки-Мауса за шею, а за ней самой волочится веревка, пришпиленная к брючкам: у Эмили тоже должен быть хвост, как у игрушечного мышонка. Забравшись с ногами на табурет у стола в гостиной, она втолковывает мне всевозможные способы разрисовать родственников Дамбо и в особенности их красочные попоны, требующие высшего мастерства. В отличие от большинства детей, Эмили рисует не только на бумаге; она обожает трехмерные рисунки, в связи с чем у нас живут девять серых резиновых слонов, с хоботом книзу и хоботом кверху, которых она не раз раскрашивала и перекрашивала. Подходящий - с ее точки зрения - Дамбо нам пока не попался, так что слоновья семейка обещает вырасти.
У Дэниэла одна любимая игрушка и десятки других, которые для него будто и не существуют. Единственная обожаемая моим сыном игрушка - деревянный Паровозик Томас, с физиономией в виде часов с черным ободком и трубой, здорово смахивающей на шляпу. Паровозик должен следовать за Дэниэлом повсюду, находясь либо у него во рту, либо в руке. Ни в коем случае не в руке Эмили и уж конечно не в раковине, под струей воды. Никакие мои уговоры и обещания вымыть игрушку за минутку - меньше чем за минутку - на Дэниэла не действовали: он барабанил кулачками по моим бедрам и верещал как мартышка, горестно округлив рот.
- Дэниэл, ну пожалуйста, не плачь. - Я вернула ему паровозик.
Увы, слишком поздно - Дэниэл уже разошелся и не в силах остановиться. Крепко зажмурившись, он уткнулся подбородком в грудь, словно в попытке уклониться от удара. Я упала перед ним на колени, схватила за плечи, но он вырвался и шлепнулся на пол - в тот самый момент, когда в дверях появился вернувшийся с работы Стивен.
- Его на улице слышно.
В одной руке у Стивена почта, в другой мобильник. Его силуэт так четок - безукоризненный костюм, тугой узел галстука, пиджак на полусогнутой руке. Кажется, он явился в дом из совершенно иного мира, где царят порядок, здравый смысл и спокойствие. Обойдя Дэниэла, он пересек комнату и от задней двери махнул дочери - та застраивала наше крохотное патио башнями из кубиков. Эмили сорвалась с места, повисла на отце, защебетала счастливо о том, как соорудила башню высотой с себя. Подхватив ее на бедро, Стивен вернулся ко мне и Дэниэлу.
- Почему Дэниэл плачет? - спросила Эмили.
- Я вымыла его паровозик. - Растянув губы в улыбке, я попыталась скорчить рожицу. - Сейчас успокоится.
- Ш-ш-ш-ш, Дэниэл!
Дэниэл будто и не слышал уговоров сестры.
- Может, у него аллергия на что-нибудь, как тебе кажется? - предположил Стивен.
- Мне кажется…
Мне совсем не хотелось открывать мужу свои мысли. Паровозик пробыл в моих руках всего полминуты. А Дэниэл с каждым днем плакал все больше и больше, по любым, самым странным и необъяснимым поводам. И я представления не имела - почему.
- Что тебе кажется? - настаивал Стивен. Голос мужа прозвучал резковато - надо надеяться, только потому, что он старался перекричать рев Дэниэла.
- Что это не совсем нормально.
Поставив дочь на пол, Стивен попросил ее принести Микки-Мауса:
- Хочу серьезно поговорить с этим мышонком!
Эмили захихикала, в восторге от театральной мрачности его тона. Стивен опустился на корточки рядом со мной, протянул руки к Дэниэлу. Тот по-прежнему никого и ничего вокруг не видел.
- Два года. Несносный переходный возраст, - произнес его отец безапелляционным тоном.
- Ему уже почти три.
Стивен вздохнул. Он так привык к моим вечным переживаниям за Дэниэла, что, должно быть, устал от них. Даже наверняка устал, но я иначе не могла. Стивен выпрямился и вновь взялся за почту, перебирая конверты.
- Маленькие дети все плачут, разве нет? - бросил он через пару минут. - Сама ведь только об этом и твердишь.
Плачут, конечно. Но не так. Я вижу малышей ежедневно. На детских площадках, в яслях. Ни один из них не похож на Дэниэла.
- Дело не в этом, - буркнула я.
Стивен открыл рот, но вместо ответа лишь улыбнулся и мотнул головой. И что означал сей жест? Сарказм?
- Это не мои фантазии, Стивен!