Проснулся он от резковатого толчка: "Эй, подвинься! Тесно, – высокий худой парень лет семнадцати пихнул его в бок. – Не спи, замерзнешь! Ты чё, один тусуешься?" – "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…" – получилось не смешно. "Ясен пень, – парень хлопнул ладонью по коленке. – А я хотел к друганам поехать, да они, козлоеды, на дачу свинтили, бухают с телками. От мамаши свалил, называется… сиди теперь тут… хоть обдрочись…" – "Почему свалил?" – "Да сука она нереальная! Каждые выходные новый ёбарь у ней…" – "Кто?" – "Ёбарь, ёбарь. Ёбарь новый. Каждую неделю новый ёбарь! Не могу их видеть уже. Квартира однокомнатная, меня на кухню – и понеслось…" – "Что – понеслось?" – переспросил Яковлев, а парень как-то странно покосился на него изаржал: "Да ты, старче, невинен, аки ангел! Понеслось – значит…" – подробности насчет того, что именно понеслось, и в какой последовательности, не поразили воображение Яковлева, и тот, выслушав, задал только один вопрос: "Тебя как звать-то?".
Звали парня Жэкой, учился он в ПТУ и, разумеется, знал настоящую жизнь не понаслышке – знал, впрочем, довольно однобоко: "Прикинь, как я тут с одной зажег?..", "Прикинь, сколько мы тогда выжрали?..", "Прикинь, сколько жратвы халявной?.." – Жэка, впрочем, оказался неплохим, пусть и грубым, рассказчиком; "запретные" детали "взрослой" жизни, сдобренные вполне традиционной обсценщиной, возбуждали в Яковлеве здоровое в этом возрасте любопытство – потому и слушал: раньше он никогда не общался с пэтэушниками. "Бросай свою школу, приходи к нам – знаешь, какие у нас девки? Закачаешься! Да ты, небось, – Жэка снисходительно, как-то сверху вниз, посмотрел на Яковлева, – еще не одну, а?.." – Яковлев неловко пожал плечами и, увидев прямо перед собой лицо К., неожиданно улыбнулся: так же явно видит он его и сейчас, двадцать лет – как один день, что правда то правда. Правда и то, что в черной лаковой папке, задвинутой в самый дальний угол антресоли, лежат ее фотографии… "Ты чего завис, от жары? Курить, говорю, пойдем?" – коллега (дурацкое, дурацкое слово! Яковлев постоянно об него спотыкался – однако сослуживец или сотрудник еще хуже, поэтому пусть, пусть так) тронул его за плечо. Яковлев же, выплюнутый воронкой воспоминаний в "объективную реальность", покачал головой и уткнулся в монитор – сегодня он еще не заходил на рабочую почту, понеслось: "посмотри на прелестных малышек", "откровения сладких красоток", "поклонницы огромных членов на охоте", "тугие дырочки безотказных шкодниц", "неистовый секс в офисе", "эти звезды не знают запретов", "негритяночки кончают на твоих глазах", "для ценителей студенческих кисок", "познакомься с развратными крошками", "отличное видео с раскованными девками", "самые грязные и жестокие оргии"… Привычно удалив спам в корзину, Яковлев посмотрел на часы: 2.45 до конца отсидки, "порнушные мультяшки" – да сколько ж вас! – пять недель до конца лета: а все-таки, на расстоянии уродливые ряды представляют собой довольно гармоничные сочетания, вот и весь "абсурд", – но только на расстоянии.
Жарко, невероятно жарко – скорее даже не жарко, а душно: и вот, безвоздушье это, накрывая Яковлева властной своей ладонью, превращается уже в оцинкованный тоннель, наполненный чем-то белым – это белое напоминает жидкий парафин, по которому-то и нужно: течь? плыть? Он тонет, ежесекундно тонет в горячих и липких волнах, не зная, нужен ли ему берег и хочет ли он куда-то пристать, да и стоит ли приставать? Так ли это необходимо? Быть может, надо действительно отпустить себя и позволить мыслям лететь, куда им вздумается? Тень же, плывущая рядом, постоянно трансформируется, образуя некий символический круг: русалка – бабочка – птица – гетера – русалка – тень игры молекул и розовой эссенции, тень муксуса, бергамота, фиалки и мимозы, тень его опьянения и запоминания: на самом-то деле, фенол-этиловый спирт, запах увядающих роз – "сама их смерть таит благоуханье", и – заросли черники, кольцо лип, обомшелые сосны, лозняки и стога, развалины водяной мельницы вблизи озера, островерхий фронтон, парадная зала, в которой терзался гений, поцелуй ведьмы в часовенке душ, и еще, еще один, цветная смальта чувства – всё в дьявольском желании овладеть не только своим, но и ее отражением: тургеневская девушка? дама пик? иррациональное число как корень уравнения золотого сечения (глаза) – высшего проявления структурного и функционального совершенства целого (силуэт) и его частей (части тела…)? О, как хотелось спрятаться ему тогда за щеколдой слов, как хотелось! – однако лучевая болезнь, вошедшая в сердце вместе с невидимой стрелой, пущенной от занебесной (фа-мажор!) скуки кривокрылым амуром, скосила: превышение естественного фона излучения не было, конечно, смертельным, однако суммарная доза радиации, так скажем, значительно превышала допустимую. "Доза радиации, – уточнил пасторальный шалун, – определяется по показаниями датчиков излучения, дозиметров", – в тот самый момент, когда Яковлев чуть было не услышал окончания этой странной фразы, его, отставшего от группы (он снимал вид на реку), и позвали, выдернув из волшебного сна: "Продолжение осмотра, не отставай!" – "Вот так всегда…" – буркнул он, не подозревая еще о том, что так действительно будет всегда (ну или почти) – и все эти сказочные города-веси, каждый камешек которых хочется разглядывать, а у каждого дома – стоять подолгу, исчезнут из поля зрения раньше, чем успеешь запомнить внятно их очертания: "автобус будет ровно в семнадцать сорок…". Да что говорить! Взять тот же Финский – Яковлев лежал когда-то у воды, подставив лицо закатному солнцу; ему казалось, будто он растворяется, срастаясь с камнями, а перед глазами мелькали те самые миражи таинственных существ, которых помнил он с самого детства, и о которых никому не рассказывал… "Собирайся, сколько можно валяться?" – мать, как обычно, все испортила. …продолжение осмотра, да-да, он в курсе.
Михайловское ему как-то не приглянулось, а вот в Тригорском поразил парк – "какие кадры пропадают!": пока экскурсовод заученно-флегматично рассказывала об усадьбе, Яковлев кивнул К. и покосился на дверь. "Что ты хочешь?" – спросила К., когда они выбрались из дома-музея. – "Снимать тебя", – честно признался Яковлев и легонько сжал ее ладонь. Итак, первая "фотосессия": на мостике, у "дуба уединенного", за банькой, в беседке, у пруда с водяными лилиями – там, под высоченной липой, он и сорвал поцелуй ведьмы: она не отстранялась, только повторяла: "Это понарошку, понарошку! Вся жизнь понарошку!" – и от собственной смелости то ли смеялась, то ли плакала, а потом долго-долго, до мурашек в кончиках пальцев, покусывала его, чуть кровоточащие с непривычки, губы.
Сказал бы Яковлев в тот момент, что девочка эта обладает эффектом "свечения изнутри"? Назвал бы ее лоб "античным", кожу – "мраморной", а скулы "рельефными"? Персефоной или Афродитой явилась она ему в заповедном парке, куда Яковлева тянуло все годы после?.. Хотя, почему "или", когда любовь и смерть, как день и ночь, – лишь две стороны одной медали?.. Бежааать!.. От мертвых потиров и потирчиков, лоханей и дискосов, напрестольных крестов и кадил, от венцов, от списков века осьмнадцатого и икон, от пик, протазанов и пальников, от кирас, арбалетов – ото всех этих налокотников-нарукавников-шлемов-кольчуг мчались они наутро, оставляя позади бывшие купеческие палаты: "Ненавижу музеи", – выдохнула, наконец, К. у монастырской стены и, дотронувшись до груди Яковлева, сделала надрез: так на ее ладони выпало его всамделишное сердце, так она, жонглируя им – "Горячо! Ух ты!" – перебегала с улицы на улицу, переносилась из лета в зиму, перелетала с планеты на планету, пока, наконец, не выронила и не наступила на него… Плюс тридцать: кошмарные сны городских сумасшедших, не обремененных дачами – Яковлев вспомнил, что забыл открыть на ночь балкон и, встав под холодный душ, стал насвистывать: "Сегодня на улицах снег, на улицах лед; минус тридцать, если диктор не врет; моя постель холодна, как лед".
И все-таки воронка определенно существовала: да, его засасывало, причем засасывало с невероятной силой и мощью, все быстрее и быстрее – быть может, есть дыры не только черные, но и белые? не только в открытом космосе, но и на земле? Но что такое земля, если кругом один лишь горячий воздух – горячий настолько, что и вздохнуть-то больно?.. Он крутил у виска, показывал язык собственному отражению, набирал номер О. ("ваш звонок не может быть совершен сейчас, ту-ту-ту…", и снова: 8-343…, "ваш звонок не может…") – пожалуй, О. была единственной, кого из "бывших" Яковлев вспоминал с неизменной теплотой – сейчас бы, конечно, сберёг, но тогда, в двадцать-то шесть… Смешно! О. приезжала в Москву поступать, но, провалившись на экзаменах, вернулась в пенаты: 8-343…, "ваш звонок не может…" – а что, что может? Может ли что-то он сам?.. 8-343… Зачем набирает эти никчемные цифры, хотя точно знает, что О. – ту чудесную О., которую он знал когда-то – не вернуть?.. "ваш звонок не может…" Да и нужен ли он ей спустя столько зим? 8-343… Помнит ли О. вообще о его существовании? Сохранила ли снимки – черно-белые осколки самого обыкновенного, как только теперь понимаешь, счастья?.. "Ваш звонок не может быть совершен сейчас, ту-ту-ту…"