Родители развелись, когда Яковлеву исполнилось тринадцать, через день после его дня рождения, пятого ноября (компенсация "морального ущерба" – долгожданный, всеми кривдами выпрошенный-таки фотоаппарат): "Ну вот ты и вырос. Больше уж из-за тебя мне этого терпеть не придется", – выдохнула нервно мать, давным-давно называвшая отца не иначе как этот, и, быстренько прошлепав в ванную (старые тапочки, Яковлев разглядел их будто впервые, очень старые, тусклые), надолго там заперлась: сквозь шум воды слышны были ее с трудом сдерживаемые рыдания, однако острой жалости Яковлев в тот момент не испытал – хорошенькое дельце: оказывается, предки (новое слово в его лексиконе) терпели друг друга столько лет из-за него… Как будто он их об этом просил! Нет-нет, меньше всего он хотел связывать их собой… навязывать себя вообще кому бы то ни было… Если же следовать "логике" взрослых, получалось, что он, он, и только он один кругом виноват!.. Виноват уже потому (это, разумеется, не проговаривалось, потому как никогда не осмысливалось в полной мере ни отцом, ни матерью – "простые люди", "домработапрограммавремя", "не до глупостей"!..), что родился, что якобы выбрал их – эту чужую неяркую женщину и такого же чужого скучного мужчину для того, чтобы отработать собственные кармические должки… Однако каким-то шестым чувством Яковлев улавливал во всем этом страшный подвох – да что значит "из-за него"? Кто так решил? Почему его обвиняют в том, о чем он даже не помышлял? За что косвенно – это особенно больно – наказывают, искусственно навязывая чувство вины? (страшный, на самом-то деле, грешок, "незнание законов не освобождает от ответственности…" – но о том ему расскажут позже, гораздо позже).
Яковлев долго разглядывал в тот вечер узоры на мутноватых стеклах захламленной лоджии (зима была ранняя – и на редкость лютая), однако линии не торопились показаться, как обычно бывало, хоть сколько-нибудь "волшебными" – нет-нет, они напоминали, скорее, невыносимо реальную "решёточку" каких-нибудь мирзачульских дынь, которыми его перекормили однажды в детстве (из лучших, разумеется, побуждений) – его рвало, в глазах темнело… tut i skazke konez: на утвердительный вопрос отца "Ты же остаешься с ней?", Яковлев мотнул головой и уставился в пол: "Поеду к деду с бабой" – родители долго уговаривали его не дурить, а когда, после нескончаемых препирательств Яковлев сказал, что не хочет "оставаться с людьми, которые всю жизнь ему и себе врали", неловко переглянулись и отстали.
Так он оказался в Ясеневе: край света, конечно, до школки на Космонавтов почти полтора часа, до ДК, где он тренируется, – час пятнадцать, зато какой парк рядом! Яковлев любил бродить там с новеньким фотоаппаратом – иногда ему начинало казаться, будто мир реален лишь в объективе, а то, что вне "глазка" – фикция, игра, обман зрения: да так оно, наверное, и было.
Дед с бабой встретили кровиночку не чтоб нерадостно, но без особого энтузиазма: на старости лет они, освободившись от детей (долго же пришлось ждать, пока те вырастут!), наконец-то поняли, что такое жить для себя – да и вообще кое-что поняли. Дед, оттрубивший полжизни "в точке, которой нет места на карте", ежедневно радовался, как ребенок, отсутствию звонка; бабушка же, лет сорок честно боровшаяся с гнилью на чужих зубах, умиротворенно разводила цветы, неподвластные кариесу – они занимали всю ее комнату (бегонии, фиалки… как назывались остальные, Яковлев не запомнил) и полкухни (алоэ, глоттифиллумы, седум – в общем, одни суккуленты да кактусы), на которой и выделили Яковлеву спальное место – освобождать большую комнату (как называла ее бабушка, "зал") никто не собирался, да он и не просил.
Вскоре его перевели в новую школу – поближе к улице Паустовского: ребята встретили новенького настороженно, но в целом неплохо, а узнав, что тот занимается самбо, зауважали: это, на самом деле, не слишком обрадовало Яковлева – а ну не будь у него силы, что тогда, камнями бы забили?.. Уже тогда задумывался он о "несправедливости мироустройства", о том, что лишь "физическое преимущество" и "власть" – Яковлев еще не понимал, над чем именно – дают человеку неоспоримое превосходство, позволяя чувствовать себя в безопасности и манипулировать другими.
Долгое время он привычно ожидал от окружающих какого-либо подвоха, "ножа в спину" – однако ни того ни другого, как ни странно, не последовало, и он внутренне успокоился, словно бы оттаяв, хотя, конечно, не сразу. Особенно же удивили его педагогини – вкусно пахнущие, хорошо одетые, улыбчивые (поначалу он даже щипал себя за руку, пытаясь удостовериться, не снятся ли ему эти феи) и, как ни странно, одноклассницы, явно заинтересовавшиеся Фотографом – кличку эту Яковлев получил в первый же день, щелкнув своим "ЛОМО" здание школы. Что сказать? Она пришлась по душе.
После уроков Яковлев сбегал обычно в парк, к прудам – подолгу примеривался-прицеливался к каждому кадру, пытаясь поймать нечто "неуловимое": то, что до него, как он думал, никто не видел. Поиски сюжетов затягивали; фотоаппарат стал продолжением не столько руки, сколько самого пульса, биения сердцевины его жизни, в которой, будто в капле воды, отражался целый мир – не важно, находилась ли в объективе церковь Петра и Павла, Лысая гора или самые обыкновенные, но "обыкновенные" лишь на первый взгляд, ясеневские деревья. Что огорчало, так это деньги – пленка, растворители, все эти "причиндалы", как говорила бабушка, стоили если не слишком дорого, то и недешево: Яковлев, мечтая поскорее вырасти, непременно представлял себя богатым – тогда, он понимал, можно будет не думать о количестве кадров, да много о чем не думать!
Как-то, вернувшись из школы раньше обычного, он услышал доносящееся с кухни ворчанье: "…один увеличитель сколько стоит… никаких алиментов не хватит… а ведь еще есть надо… ест-то, поди, не раз в день…" – не долго думая, Яковлев хлопнул дверью и, не став дожидаться лифта, быстро-быстро сбежал вниз по лестнице. Знал он только одно – оставаться с родными, попрекающими тебя куском, омерзительно… Вернуться к родителям? Но кто такие "родители"? Мужчина и женщина, обманывавшие его много лет?.. Люди, которые "жили для него", хотя их об этом никто не просил?.. А, может, стоило попробовать жить для себя – глядишь, веселей вышло б?.. Яковлев едва не плакал – деваться было действительно некуда; в парке-то не проживешь, даже если раз-другой переночуешь и жив останешься: зима!.. Вот оно, несовершенство тела – сжимай кулаки, не сжимай, всё едино: придумать-то ничего нельзя, ничегошеньки! Он "еще маленький" и у него нет "самого главного": денег. "Есть ли на свете что-то более унизительное, нежели зависимость?" – спросил он сам себя и, нащупав спасительную соломинку, схватился за фотоаппарат: на миг отпустило… Да, его Друг был и впрямь хорош – а главное, безупречен в своем молчании: Яковлев старался не думать, сколько тот стоит и сколько ему, Яковлеву, предстоит еще перетерпеть, чтобы снимать то, что он хочет – когда хочет и сколько хочет.
Как назло, под вечер ударил мороз – Яковлев грелся в метро до тех самых пор, пока какой-то мент не стал на него коситься. В кармане не без издевочки звенели тридцать копеек; Яковлев купил жетон и поехал почему-то на Ленинградский – пересидеть, но что именно?.. Разве можно "пересидеть" на вокзале саму жизнь?.. Разве можно за одну ночь изменить "всё на свете" – на его свете? О том, где он окажется завтра, Яковлев старался не думать. Впервые в жизни так остро пронзило его осознание собственной ущербной никчемности; бегство, понимал он, не панацея – рано или поздно придется вернуться и, что еще хуже, "держать ответ". Но куда вернуться?.. К кому?.. Ждут ли его на самом деле, или привычно "прикидываются", боясь показать истинное лицо?.. У отца, как выяснилось, "новая женщина", возвращаться же к матери, которую в глубине души Яковлев все-таки любил, было почему-то стыдно… (интересно, выбросила ли она свои старые тапки? Почему-то при воспоминании о них на сердце потеплело – когда он вырастет, обязательно купит ей новые, да, новые… только вот когда он вырастет – да и вырастет ли?.. Не загнется ли сегодня от холода?.. А, может, это и к лучшему?..).
Пальцы ног одеревенели, руки окоченели, нос покраснел и предательски "хлюпнул". Теоретически, размышлял Яковлев, можно напроситься в гости к Мишке, но скажут его родители? Нет-нет, он, пожалуй, помучает своих, быть может, даже как следует напугает… пусть подумают, перед тем как обвинять человека в том, что он еще не вырос – на самом-то деле (Яковлев был уверен!), их упреки можно перевести "с русского на русский" именно так!.. Мишка, да, Мишка… Много это – или мало? А есть ли у него друзья, которым он интересен не только "с точки зрения самбо, фотографии и списывания контрольных"? Мишка, да, Мишка… Больше, пожалуй, и нет никого… У Мишки родители геологи, постоянно в разъездах, он тоже живет с дедом и бабой – любопытно, считают ли они, насколько Мишка наел? Яковлева потрясывало, к тому же, очень хотелось есть. Он купил в буфете какую-то мерзлую булку, машинально начал жевать, а потом прошел в зал ожидания и, найдя свободное местечко, под гул голосов задремал.