…но это страшное, дьявольское тепло, прожигающее до костей, доводящее до исступленных ломок волшебным своим ядом!..
… но это алчное желание обладания тем, кем обладать невозможно!..
…но это чудесное, ангельское тепло!..
"Хочу…" – не сказала много чего Строга, стоявшая в метре от Того, Кого Больше Нельзя; не сказала ни тогда, ни потом – да только он-то видел, как вся она лучится, плавится, горит!
"Я-а н-не пойду-у к-к теб-бе", – торопливо заикаясь, сбивчиво прошептала Строга. "Почему?!" – Тот, Кого Больше Нельзя, был обескуражен. "Но я другому отдана, я буду век ему верна!" – идиотично отчеканила она, ни разу не заикнувшись, расхохоталась, а потом закружилась волчком и проснулась. На ее плече сидел зазевавшийся солнечный заяц – впрочем, недолго: переходить Оттуда Сюда было не положено.
На ночь СтрогА читает Словарь:
Г
газовый (в маркировке каменного угля)
Генри
гига… (ед. изм.)
глухая посадка (тех.)
государство
Галлон (ед. изм.)
гекто (ед. изм.)
год
гора
город
грамм (ед. изм.)
господин
госпожа…
Строга стала заикаться после пожара, случившегося на даче: Ма тогда вынесла ее, шестилетнюю, с маленькой веранды, а потом побежала за мужем, спавшим обычно в жару на чердаке. Он редко напивался, но в ту ночь оказался, что называется, "в хлам" – это был тот самый классический случай, когда от тлеющей жизни окурка загораются легкие занавески, и красный петух танцует на деревянных стенах дикие свои танцы. Каким-то чудом Ма вытащила наружу мужчину почти вдвое тяжелее себя, а тот, ничего не соображая, только по-дурацки смеялся, показывая пальцем на огонь, стремительно пожирающий их маленький домик. СтрогА навсегда запомнила плачущую босую Ма в длинной белой рубашке; огненные блики отражались на ее длинных каштановых волосах – возможно, кто-то назвал бы ее в тот момент колдуньей и влюбился, но… никого поблизости. Так Ма Строги избежала самого красивого в своей жизни романа; так навсегда осталась заложницей "простого женского щастья" со всеми его глупостями, прелестями и кошмарами.
Строгу же потом долго водили к логопеду, и через какое-то время, как записали в медицинской карточке, "дефект речи был практически устранен"; впоследствии она заикалась, лишь волнуясь.
С Тем, Кого Больше Нельзя, волновалась Строга ежесекундно. "Моя заика", – довольно беззлобно, впрочем, поддразнивал он ее, не в силах не потешить собственную "нормальность", и грубо наваливался на Строгу, частенько дыша ей в лицо перегаром: он знал ноты, записывал их в коммерческие "квадраты" попсы (4+4, 8+8…), а когда те разбегались или заказы не шли, пил или играл в покер – ему, кстати, везло.
И вот, как это случается с чувствительными барышнями, в один из осенних вечеров, неожиданно для себя самой, Строга взяла, да и влюбилась в него: то ли "пора пришла", то ли… кто ж теперь разберет?.. Зачем она это сделала, оставалось для нее загадкой все долгие годы после, но вот ему это, пожалуй, польстило, а то, что "заика"… так любят калек, испытывая утонченно-извращенное удовольствие от отсутствия у дамы руки или ноги.
Он подхватывал обычно Строгу на шумном перекрестке у "Кропоткинской", сажал в свою белую машинку и гнал с бешеной скоростью в свое пространство. Ему нравилось хрупкое тело Строги, ее дымчатые волосы и ланьи глаза. Утонченные двадцатилетние дивачки, ловко прогуливающие лекции ради того, чтобы так лихо обцеловывать его с головы до пят, явно не валялись на дороге: он осознавал это, постепенно привязываясь к странному "зверьку" (его "определение" Строги) не только плотью, но все же и не душой.
"Я же тебя…" – шептала СтрогА жаркими своими губами ему в ухо (но этого никогда не договаривала), и неловко прикрывала ладонью темное пятно, появившееся на хрустящей оранжевой простыне в первый же вечер, когда решила не уходить домой. Однако вся разница этих двоих заключалась в том, что СтрогА истоптала двадцать, а он тридцать шесть зим, и самый значимый в мире глагол не возбуждал его вроде бы абсолютный слух, как прежде – … и как с Той, с Которой Нельзя Было уже Ему.
"Темнота накрывает. Я чувствую, я слышу, как бьется его сердце. Почему он спит? Почему-у? Иногда я думаю, что если б он захотел убить меня, то сделал бы это не больно. Во всяком случае, не слишком. Я не представляла, что "быть женщиной" означает "быть счастливой". Неужели все эти тетки тоже когда-то испытали нечто подобное? Он называет меня заикой; да я и вправду заика! Не представляю, как жила до него столько лет. Почему не встретила раньше? Сколько потерянных суток! Не хочу никого больше. Никого. Никогда. … хочу ли я, чтобы он убил меня?"
Положи мне в рот пьяную вишню.
Наложи на пьяные губы пальцы
В претензии на всевышность любви:
Когда сходят с ума, когда билет в один конец,
Когда живешь странною мечтой
О Совершенной Реальности.
Иногда он показывал Строге свою музыку; она же, ничего не смыслящая в нотах, интуитивно говорила бесценные вещи, касающиеся формы и звука, ведь ее гуру была самая настоящая Л.; а Тот, Кого Больше Нельзя, удивленно поднимал густые свои брови и, почесывая трехдневную щетину, соглашался: "Да, пожалуй… Пожалуй, ты права…" – и, ставя на колени, тут же подавлял мужской своею силой, которую СтрогА и обожала, и одновременно побаивалась (тут-то, собственно, собака и зарыта!). Ей, увы, и в голову не приходило "играть" – наука обольщения представлялась чем-то банальным, ненужным, да и попросту глупым: "Зачем играть, если любишь?" – спустя несколько времен года это, конечно, прошло.
Первая Любка, однако, попалась злая. Через несколько месяцев Тот, Кого Больше Нельзя исчез, и СтрогА выкинутым на лед котенком жалась к смеющемуся портрету Ма: "Он никогда не разведется… Пусть это останется твоим приключением, а?" – "Эт-то н-не прик-ключ-чение. Так-кое бывает р-раз в ж-жизни, я з-знаю" – "Но ведь это всего лишь первый, неужели ты не понимаешь?" – "К-какая р-разница! Х-хоть тыс-сяча п-перв-вый! Я-а сдох-х-х-ну б-без н-него, с-с-с-сдохну!" – "Не унижайся, не надоедай, будет хуже" – "Ма, х-хуже н-не будет…" – "Кто знает!"
На ночь СтрогА читает Словарь:
Б
база
батарея (арт.)
бел (ед. изм.)
билет
борт
бронебойный
Берлин
Большой (в топонимических названиях)
батальон
бухта
бывший…
…Она тогда приехала без звонка. Две наштукатуренные девицы в расстегнутых мужских рубашках курили на кухне, нисколько не стесняясь небезцеллюлитной своей наготы. "Тьфу, черт, я думал, Эд…" – Тот, Кого Больше Нельзя удивленно смотрел на Строгу, уже выбегающую на лестничную клетку. "Стоять! Стой, тебе говорят! Куда, дуреха? Да стой же, сто-о-о-ой!" – он нагнал ее только на втором и, сжав до боли плечи, встряхнул. "Ч-что эт-ти б-б-бл-б-б-бл-л-ля-д-д-ди д-дел-ла-ют-т у т-теб-бя? Ч-что эт-ти б-бл…" – он перебил: "Это знакомые Эда. Он любит всё нетрадиционное, ты же знаешь…" – "А т-ты? Т-ты тож-же ллю-бби-шшь в-всё н-нет-трад-ддиц-ционн-нное?" – "Не цепляйся к словам!" – "П-пус-сти-и-и!!" – но вырваться не удалось: Тот, Кого Больше Нельзя, сгреб ее в охапку и, царапающуюся, на руках донес до шестого. Девицы же, допивавшие третью литровую Martini, потянули к Строге ручонки: "Да не ломайся, весело будет! Ты кого больше любишь – мальчиков или девочек? Она вон со всеми может, а я…" – ланьи глаза Строги потемнели; она развернулась к Тому, Кого Больше Нельзя и, отвесив смачную оплеуху, выбежала-таки из квартиры, позволив злым слезам вытечь только на улице, где они тут же смешались с дождем – ну точно как в плохом кино.
Смущенная девственница
Впервые раздвинула ноги
И неожиданно засмеялась.
Оказывается, это не страшно –
Раздвигать ноги.
Гораздо страшнее
Смотреть в потолок ночью.
Сине-зеленая, худющая, стояла СтрогА на семи ветрах. Он приметил ее случайно, на остановке недалеко от своего дома: но что она делает здесь, на Плющихе? Неужто и вправду – ждет? Или – что хуже – хочет пройтись по его улицам? Опять кино какое-то, ей-ей! Дешевая мелодрама, бульварный роман, что там еще? Впрочем, это даже занятно, да и девчонка с характером…Ничего, и не таких… Автор и режиссер-постановщик, в любом случае, он, и только: это льстило.
"Эй! Так и простудиться недолго!" – Тот, Кого Больше Нельзя окликнул Строгу, резко развернув к себе, и тут же утонул в ее ланьих: да как он мог их забыть? Нет-нет, отпустить второй раз никак невозможно… "Где ты столько пропадала?" – "Черт, да ты просто Черт! Ненавижу!" – СтрогА до боли сжала его руку и вдруг разом сдалась, сделавшись даже будто меньше ростом.
Так она снова попала в блестящую паутину, выпутаться из которой можно было лишь разлюбив прекрасного паука. По первому "щелчку" его музыкальных лапок прилетала она на Плющиху. Массировала стопы и танцевала для него сумасшедшие танцы, едва прикрывшись прозрачным газовым шарфом ("Ну и ню!" – аплодировал он, лениво потягивая виски). Театрально становилась на колени, прося прощения за вчерашний, например, слишком ранний – четыре часа дня, он спал – звонок. Отдавала тело безропотно, даже если не хотела секса. Делала аборты. Сдувала пылинки. Смеялась. Трепетала. Стискивала зубы. Мыла чашки. И все сильнее и чаще заикалась.