Когда же в нее – стройную, с серыми глазищами – нежданно-негаданно влюбился однокурсник, обстановка в доме накалилась: "Дрянь! Тебе учиться надо, а ты?.." – била мать Клару по лицу, перед тем как отправиться к любовнику. Отец же, сутками валявшийся с газетой на продавленном диване, кашлял и ныл: "Инна, прошу тебя…" – мать хлопала дверью, но возвращалась утром умиротворенной и будто б помолодевшей. Порой на нее накатывали приступы яростной нежности – да, именно яростной нежности: тогда она резко проводила рукой по волосам Клары, словно бы спрашивая себя, ее ли это дочь, или все-таки подкидыш. После того, как ее первенец – мальчик – умер от инфекции, она не хотела никого больше, тем более – девчонку. "Это твой ребенок", – сказала она мужу, выходя с каменным лицом из роддома восемнадцать лет назад: ничего не понимая, существо, завернутое в розовое одеяльце, в тот же миг истошно заорало.
В институте Клара довольно артистично маскировалась улыбкой, воротником-стойкой и сигаретой как продолжением тела. Ее ценили, ей завидовали, и ни одна живая душа не предполагала, какими глазами смотрит Клара на мир, когда остается одна в маленькой своей спальне.
От сессии до сессии…: в девятнадцать Клара "для самоутверждения" попробовала многое из того, чего пробовать "ни в коем случае нельзя", не получив, впрочем, ото всего этого хоть сколько-нибудь удовольствия – скорее, расплескала что-то по-настоящему драгоценное. По-прежнему с едва припудренным отчаянием смотрела она на мать, по-прежнему мечтала погреться в лучах хотя бы зимнего ее солнца, но тщетно. Самое же неприятное заключалось в том, что Кларе нашей полгода уж как не оставляли дома ни копейки; умудрившись сдать сессию с тройкой и автоматически лишившись стипендии, Клара пошла курьером, запятая, …, но вот на Финляндию, куда звали ее однокурсники, все равно не хватало; сидеть же в job’e, где неоконченное ее высшее, частичная занятость и отсутствие опыта раба по специальности, не имело смысла, она знала.
Интернет-кафе раздражало в тот вечер особенно сильно – Клара не видела выхода, точнее, видела… один. Но как? Как? "Выйти на Тверскую?" Там тоже, черт бы ее подрал, конкуренция, плюс стыд и страх… К тому же, в моде пятнадцатилетние, а ей "уже девятнадцать"! Что делать? Это только у Достоевского с Толстым все просто – тут же попробуй-ка, продайся! Однако пока Клара думала о том, как сделать это, с экрана неожиданно подмигнули: сущая безделица, модерновая обнаженка, мерцающая в прямоугольничке, выскочившем вдруг на "приличном" сайте.
…Сначала глаза разбежались. М и Ж, Ж и Ж, М и М, би и транс, вдвоем, втроем и пр., и пр.; бесплатно и за "эквивалент человеческих отношений"… Клара не искала романтики. Несколько визитов, скажем, к ***, могли бы спасти ее поездку в ту же Финляндию, а к *** – избавить от домашних унижений… Внезапно Кларе стало так жалко, так жалко себя, что она чуть не разревелась прямо перед монитором, однако довольно быстро взяла себя в руки и разместила-таки анкету: список интимных услуг – оплата почасовая – прилагался.
Новых – утренних – писем оказалось семь. Первое – с прикрепленной фотографией – от "правильного" мужичонки лет сорока пяти, примерного семьянина; второе – от некоего Димы (26, 185/24 см), искавшего М/Ж для секса втроем; третье – от бывшего спортсмена, предлагавшего больше, чем Клара просила, в час, но вместе с друзьями; четвертое – от девственника, полгода копившего на "свободную любовь", чтоб "только расстаться со своей невинностью" – он, бедняга, так и писал Кларе; пятое – от симпатичного садиста; шестым письмом оказалась рассылка брачного агентства, седьмым – мессидж от какой-то женщины. Клара присвистнула, когда фотография полностью загрузилась – слишком похожа была незнакомка на мать: та же прическа, те же скулы, родинка даже… Клара потерла виски – в тот день она никому не ответила. Через сутки, впрочем, ее пальчики снова забегали по клавиатуре: несколько раз кликнула она на То Самое, однако предложить себя "так сразу" не решилась.
"Обряд инициации" проходил в холодной, богом забытой гостинице на "Речном": за отваленные молодящимся пенсионером "зеленые" Кларе пришлось изрядно попотеть – с трудом преодолевая брезгливость, она сшлюшничала, впрочем, почти профессионально, а потом даже вошла во вкус – назовем сие так. Деньги принесли недостающую уверенность в себе; душа же, скукожившись, вконец онемела; цель – Финляндия – казалась теперь "вторичной", "неактуальной" – появился азарт, банальный азарт: заработать… а третьего января герлице нашей исполнилось двадцать.
Она купила мобильный и довольно стильную одёжку; мать периодически спрашивала, откуда монеты, на что Клара усмехалась: "Работку нашла не бей лежачего". После лекций она успевала заскочить в пару мест и иногда даже расслабиться – впрочем, это зависело от "клиента". Однако по-прежнему не удаляла Клара письмо, где: "Добрый день, у Вас интересное лицо…" – пронзило ее в то самое место, где, как уверяют патологоанатомы, и не только они, находится сердце.
…Как-то, впрочем, она не выдержала: "Вас не слышно, перезвоните…" – низкий, до самого дна души (если у той, конечно, есть "дно") достающий, голос. Повесив трубку, Клара опустила глаза и заметила, что ее руки дрожат.
Пятого января был экзамен, после которого Клара снова побежала в интернет-кафе. Быть может, впервые в жизни она не до конца понимала, что именно делает. Буквы наступали на горло – еще немного, и кровь хлынет; сами же слова превратились в сгустки энергии – кажется, вынь их из тела письма, и они оживут, непременно оживут.
"Хлопья снега, похожие на мертвых бабочек.
Чужие мертвые лица.
Море.
Мертвое море.
Душа живая – что иголка в стоге сена: отыщи-ка…
А ну, до первой крови: отыщи-ка!"
Клара в рыжей дубленке и в длинных "казаках": волосы распущены, глаза блестят – хороша! Клара не чует под собой ног – странно, она ведь никогда не видела этого человека, откуда же дрожь? Не оттого ли, что Марго не встречается в гостиницах, а вполне себе "романтично" приглашает в кафе?..
Клара входит в полутемный зал и, мгновенно вычислив ее, подходит к столику, на котором через минуту появляются мартини и горячий шоколад. Клара не слышит своего голоса, его как будто нет: она безумно, действительно безумно взволнована – ох, когда же Марго уточнит цену и позовет к себе? Но Марго не уточняет цену и никуда не зовет; она говорит о снеге, точнее – об оттенках белого, и красных итальянских винах; Марго едва касается руки Клары кончиками холеных своих пальцев; Марго интересуется, помнит ли Клара сны, и прикуривает… Тут-то Клару и "прорывает" – она говорит, говорит, говорит без умолку битый – склеенный? – час: о матери, клиентах, скучном институте, об отцовском продавленном диване, о заплеванном подъезде с вывернутой лампочкой, об оторванной в метро пуговице… о тупике, тупике, ту-пи-ке…
Марго кивает: в профиль она похожа на Мадонну Литту. Но просят ли мадонны счет? Сажают ли девочек в машины? Клару трясет, Клару мутит, Клара на седьмом небе.
В квартире, по которой бесшумно скользит Марго, даже слишком просторно.
"Почему ты искала?.." – не спрашивает Клара. – "Потому что хотела, – не отвечает Марго. – Зимнее безумие" – "А так, в реале – невозможно?" – молчит Клара. – "У меня слишком мало времени. К тому же, в реале я едва ли встретила бы тебя, я не хожу в клубы", – замирает Марго. – "А много у…?" – "Т-с-с, – тень Марго склоняется над тенью Клары: сказка, рассказанная на ночь. – Т-с-с!"
Аура Клары входит в ауру Марго и, почувствовав приближение призрака матери, меняет цвет и форму: неужели это и вправду она? Неужто и здесь не скрыться?..
– Но мама, мамочка, я люблю тебя! – срывается с ее губ "диагноз".
Марго не смеется, не плачет: кладет купюры на кофейное блюдечко и молча наблюдает за тем, как Клара: хохочет, рыдает, швыряет деньги на пол и, превращаясь в золотой дождь, легко и изящно стекает по эфирному ее телу.
В феврале они едут в Хельсинки.
[шесть музыкальных моментов Шуберта]
Аннет крадется: тихо-тихо надо, мышью, так только! О, какая неосторожность, проще же слева, слева, там ведь подушки-то нет – любопытно: он правда спит или делает вид, а если даже и да, то, прости господи, в который раз? Аннет старается не думать – не думать об этом, том и проч. Аннет знает – там, в серебристой хонде, расцвечивающей черноту ночи всеми – их восемь: восемь! подсчитано! – цветами радуги, ее ждет самое обыкновенное чудо. О, черт, вечно она что-нибудь заденет: а попробуй-ка, не задень в темноте чемоданы его "гастрольные" – вечно расставит, где попало; ну сколько раз она просила… и носки, вот эти его носки на туалетном столике, о!.. Аннет зажимает нос и проскальзывает в спальню, к кроватке: "Спи, мама рядом" – "Угу". Мама надевает шубку и, стараясь не звенеть ключами, осторожно прикрывает за собой входную-выходную дверь. От щелчка он просыпается и, проведя ладонью по другому, еще теплому (ах, этот жар Аннет, жар Аннет…), краю постели, вскакивает и подбегает к окну: ему кажется, будто хвост серебристой хонды смеется над ним.