ЧЕРНАЯ БАГАТЕЛЬ. ПИВО БЕЗ ВОДКИ – ДЕНЬГИ НА ВЕТЕР
Когда Красный Зубр и Белый узнали, что у нас дом сгорел, они сказали только "А-а-а!" И больше ничего не сказали.
Когда Кузя узнал, что наш дом сгорел, он выматерился длинно, щедро, витиевато.
И я слушал этот мат, как музыку.
Когда Паук узнал, что наш дом сгорел, он заплакал.
Так он любил нас с мамкой.
Когда Степан узнал, что наш дом сгорел…
А разве он узнал? И когда?
Он же не приходил все это время.
Я уж думал – они с матерью рассорились.
Ему, я так думаю, откровенно говоря, по хрену будет, сгорели мы или не сгорели. Он – важная птица. И высоко летит.
Вот мы. Кто мы такие? Простые работнички революции. Простая ребятня. Пацаны, одним словом. Па-ца-ны! А Степан? Степан – во-о-о-ождь.
Разве вождям до чьей-то сгоревшей хаты?
Сгорел дом, ну и сгорел. С кем не бывает.
Наш-то угол остался все равно.
Сидел я один, мать в деревню уехала в какую-то, в какую – не сказала, сказала только: я в ЖЭУ отпросилась, за меня хромая Валя на участке поработает, я на несколько дней, – и испарилась.
Матери нет, я один, гуляй не хочу.
Я не хотел. Честно. Не хотел пить, гулять, балдеть, ругаться.
Вообще, когда трезвый, думаю о нас, пацанах, чуть ли не с отвращением: ну что это мы, революцию через пьяный угар только чувствуем, что ли?
Потому что как ни соберемся – так опять пиво, водка, сигареты, и так до мрака перед глазами, до сблева. А сквозь это все орем: мы! Народ! Партия! Еретик! Сломаем! Плюнем в рожу! Оружие! Сволочи! И всякое такое.
А как свалимся штабелями, проспимся вповалку, встанем с чугунными головами, воды из-под крана ледяной, с похмелюги, надудонимся – так вроде все эти крики кажутся… ну… чем-то притворным, что ли, кажутся.
А потом себя одернешь: ну какое же притворство? Мы же так искренне!
Мы же так верим в тебя, наша революция!
Ты – наш дом. Партия, ты наш дом.
Ты – у нас – никогда не сгоришь.
И мы все – дети твои.
А Степка, что ли, родитель? Ха-га-а-а-а!
Ну вот, значит, сижу я один совсем. И – стук в дверь.
Иду открывать. Знаю уже, что за кошки там скребутся!
Точно. На пороге – Кузя и Паук. С бутылкой водки. И двумя полторашками пива. И с бумажными стаканчиками.
Кузя за пазуху полез. Вынул копченое что-то, сильно пахнущее.
– Бастурма, Петюха, – кинул небрежно так.
– Бастурма? А че это?
– Темнотища ты. Темная ночь. Вяленое мясо. Сырокопченое. Татарское. Супер.
Он поднес копченую палку к носу и громко, сопливо вдохнул.
Ну что тут делать! Матери, главное нет. Никто не помешает. Пришли так пришли. Почему бы не выпить. За революцию.
Сели в спаленке. Я – на кровать, Паук – на стопку книг, Кузя – на пол.
Бутылку открыли.
Водкой запахло резко, как давленой хвоей.
– Это че, на кедровых орешках? – я спросил.
– На козьих какашках! – хохотнул Кузя. – Где стопки? Наливай!
Материны стопки лежали в коробке у меня под кроватью.
Я их вытащил, а Кузя аккуратно, как провизор, водку разлил.
Прозрачно, красиво, гадко…
Будто прыгаешь с парашютом. Так всегда.
– Ну, вперед! За революцию?! – угрожающе крикнул Паук.
– За революцию, Паучина! – крикнул Кузя.
– Давай, Кузьма, – кивнул я.
И мы все выпили.
От бастурмы каждый откусывал. Нож было лень с кухни переть.
Потом Кузя сказал: "Еп, у меня же с собой нож", – и вытащил из кармана нож.
Красивый; на финский похож. В чехле. Небольшой, но внушительный. Лезвие охотничье. Ручная работа, видно сразу.
– Не боишься, что тебя поймают?
– И? – сказал Кузя.
– Холодное оружие, – сказал я.
– Волков бояться – в лес не… – Кузя оборвал пословицу, как веревку.
– Накатим! – крикнул Паук.
Через час в окно застучали.
Пришел Белый, еще с бутылкой.
– Ты, что ли, ему позвонил? – спросил я Кузю.
Язык уже слушался плоховато.
– У него интуиция! – засмеялся Кузя.
Белый открыл бутылку зубами.
– Зуб сломаешь, дурень! – крикнул я.
И Белый вправду выплюнул изо рта кусок желтого, как у волка, зуба.
Когда его белая головочка на тонкой жалкой шейке наклонилась над бутылкой, а носик понюхал водку, а бледный рот выдохнул: "А-а-а-ах…" – я чуть не заплакал.
От умиления.
Водка Белого почему-то пахла псиной.
Так противно, странно пахла псиной.
Будто песья шерсть намокла под дождем… или под снегом, и собака домой вошла, и отряхивается, и брызги во все стороны летят со спины и хвоста, и пахнет, пахнет вот так, как эта водка. Горько, солено пахнет.
– Та-а-ак… пац-цаны, – покачивался Кузя. Его нос потно, жирно блестел, как смазанный маслом. – Мы ведь с вами – а м-мы не понимаем-м-м этого!.. на самом деле – в авангарде… ик!.. времени… Мы – впер-реди!.. это ж ясен перец…
– Йес, – кивал Белый и тоже слабо, как цветочек под ветром, покачивался, и покачивалась его белая хризантема на тонком стебле шейки, – пра-виль-но… Один ты слаб… а вместе – мы… ум-м-м!.. мы – это мы… и когда придет пора… и мы… должны будем… сразиться… с ними!..
– А мы!.. ведь!.. – кричал Паук. – Сразимся!.. потому что у нас… другого пути – не-е-ет… не-е-е-е-ет!..
– Не-е-е-ет… – подтверждал я.
Рука еще сама, но уже плохо тянулась к бутылке пива.
Пиво лилось в бумажный стаканчик. Стаканчик клонился и падал под перевитой, светло-коричневой, как больная моча, струей.
Лилось пиво, растекалась на полу пивная лужа.
Белый смотрел на лужу философски.
Кузя икал. Слепо улыбался.
– Пиво без водки – деньги на в-в-в… ветер, – выдыхал он.
Я упорно брал новый стаканчик. Снова лил в стаканчик пиво.
Стаканчик снова падал.
– Ты, харе! – вопил Кузя и грубо вырывал у меня пивную громоздкую бутыль. – Харе баловаться! Я сам!
– Ты-ы-ы-ы?!
Мне хотелось покричать. Побороться, повозиться.
Я опрокинул на пол лоснящегося Кузю. Бутылка упала.
– Пиво текло рекой, – мудро и спокойно изрек Белый, глядя на пивной ручей.
Паук, как фокусник, вытащил из кармана сброшенной на пол куртки еще одну пивную полторашку.
Белый сидел и курил.
Он был похож на Будду, наблюдающего последнее кровавое сражение.
В табачном дыму тлели года, проносились века.
А это была всего лишь ночь.
Одна ночь нашей революции.
Какая же революция без пива и водки?
Много пива и водки, водки и пива… вот это, наверное, и есть вознаграждение революционера. Мы делаем революцию… за то, чтобы…
Чтобы водки и пива… много… у всех было, и всегда, и вдоволь, и в любое время… года… и суток… и…
Синий, сизый дым обволакивал нас пеленами. Мы были младенцы.
Наши околоплодные воды были: водка. Наше грудное молоко было: пиво.
Пиво и водка. Водка и пиво.
А что такое был табачный дым?
А дым – это была наша душа.
Она летала вокруг нас, летала, летала…
А в нас все никак не вселялась.
Когда я падал, навек падал в смертельный, тошнотный сон, я услышал крик Кузи:
– За рев-волюцию!
А потом я услышал, как я сам захрапел.
И я не успел удивиться этому.
Я уже спал.
Проснулся я оттого, что меня стало выворачивать наизнанку. Будто внутренности из меня когтистой лапой выдирали.
Так мучительно блевал я.
И кто-то знакомый, о, добросердый держал, подставлял мне под подбородок – пустое жестяное ведро. Материно дворницкое ведро. Она в нем и полы мыла.
И я блевал, блевал в мамкино ведро взахлеб, как просто полоумный.
Пока все нутро не выблевал.
– Ну вот, с облегченьицем вас, – ядовито сказал надо мной знакомый до боли голос.
Я поднял тяжелую башку. Надо мной стоял и хохотал Красный Зубр.
– Здоровье – прежде всего, – сказал Зубр сквозь здоровый молодой хохот. – Ты не думаешь о здоровье. Если ты умрешь прежде времени, допившись до чертиков, кто будет делать революцию? Да, кто?
– Зубр, – прохрипел я и вытер рот ладонью. – Прекрати, а?
На полу дико, как звери в логове, храпели друзья и соратники.
– Водички хочешь? – спросил Зубр. Прикрыл ведро газетой.
– У тебя пивка нет? – спросил я.
– Есть, – ответил Зубр. – Есть, а как же! Как сердце чувствовало.
Когда он вынул из кармана маленькую бутылочку "Туборга", я прослезился.
– Когда мы победим, пиво будет литься из-под крана в кухне, – плача от радости, пообещал я.
И Зубр, дрянь такая, спросил так невинно:
– Из-под золотого крана?