Тем утром меня можно было взять голыми руками. Устраивать на меня охоту, выстраивать загонщиков, вывешивать флажки или приманивать было лишним. Татьяна попала в точку: сходство с Лизой плюс ситуация моего полного раздрая. Втираться в доверие, плести кружева – во всем этом не было необходимости.
Даже когда я после завтрака начал довершать начатое, начал выворачивать на пол ящики из стеллажа, а потом складывать ворохи бумаг и фотографий в пакеты, она меня не остановила. Ей и это было на руку. Правда, увидев мое рвение и беспощадность к плодам многолетней работы, Татьяна спросила:
– Ты все это собираешься выбросить?
Я распрямился, брезгливо отряхнул пальцы.
Она сидела за рабочим столом. По-прежнему в моем халате, поджав под себя босые ноги. Она пила сок из высокого стакана, а на столе перед ней лежала фотография Андронкиной.
– Конечно! – Я кивнул. – Больше к этому не притронусь. Уж к скребку – точно. Зачем мне тогда это хранить?
– И что же ты будешь делать? – Она отпила глоток.
– Что-нибудь придумаю! Надо что-то поменять. Обязательно. Лучше всего – поменять все. И начать прямо сейчас. Поедем куда-нибудь? Просто – сядем в машину и поедем. Ты, я. Дорога накручивается на колеса.
– Очень поэтично!
– Я серьезно. Поехали? Можно позвонить ветеранам, бывшим сослуживцам отца. Он мне говорил – есть прекрасный пансионат. На берегу реки.
– Какой?
– Неважно! Вот только сожгу этот мусор, – я наподдал один из пакетов – и вперед! Ты как?
Она согласно кивнула. Таким образом, винить нужно только меня: я сам полез в петлю.
Мы выехали часа через три. Мне лучше было бы отлежаться, но отступать я не мог. Делая круг по двору, я увидел, как возле мусорных баков дотлевают выброшенные мною пакеты: всегда найдется пироман, который, поднеся спичку, якобы отрежет пути отступления. Нашелся он и на этот раз.
– Не жалко? – спросила она.
– Нет, – твердо ответил я. – В крайнем случае начну снова.
– А тебе уже хочется начать?
На этот раз я задержался с ответом.
Конечно, в том, что я вытащил свои материалы на помойку, была поза. Не выбросил же я следом за ними аппаратуру! И не позвонил шакалам: набежала бы целая стая, узнай хотя бы один, что Миллер собирается устроить распродажу.
Я посмотрел на Татьяну. Она улыбалась. Улыбалась и провоцировала, но тогда мне это в голову не пришло. Я подумал, что такими вопросами она хочет укрепить меня, поддержать.
– Еще не знаю, – сказал я.
– И поэтому ты положил в сумку фотоаппарат?
Я уже рулил по улице, собирался обойти стоявший у тротуара автобус.
– Не может быть! – Нажав на педаль тормоза, я чуть было не подставил свою "шестерку" под удар шедшей сзади машины. – Не может быть! Надо вернуться! Я его выложу!
– Поехали! Поехали! Ты же предлагал мне сфотографироваться. Вот у тебя и будет возможность... – Она запнулась и, видя, что я не собираюсь разворачиваться, как ни в чем не бывало продолжила:
– Пока ты таскал на помойку пакеты, звонил твой следователь.
– Какой "мой" следователь?
– Который с тобой разговаривал.
– Понятно! После ресторана. Что ему было надо?
– Хотел пригласить на беседу.
– Зачем?
– Ну, этого он не сказал, но просил передать, что тот шоферюга, тот, который наехал на вас с отцом, покончил с собой. Перерезал себе вены. Следователю я сказала – ты уехал.
Мы ехали долго. Раза два сбивались с дороги, спрашивали, как проехать к пансионату. Ели взятые с собой бутерброды, пили чай из термоса и колу из купленных у дороги жестянок. Выходили размяться – "мальчики налево, девочки направо", – к машине я пришел первым: Татьяна вернулась с букетиком земляники.
Никакой скорби, никакого ощущения утраты, траура. Легкость – чуть похмельная – и желание ехать все дальше и дальше, кружить и плутать. Ни одной мысли об отце, о его смерти и наследстве. Полное вытеснение лысого следователя куда-то на периферию, на скручивающуюся за нами дорогу. И только два вопроса, два – впрочем, тоже чуть похмельных – сожаления: как же я так оплошал, как же я так напился, что оказался недееспособным, что проспал как убитый рядом с ней, – первое; и как получилось, что фотоаппарат, вроде бы случайно оказавшийся у меня в сумке, уже не машина, пусть сложная и дорогая, а некий символ, некое продолжение члена, – второе.
В пансионате нам без вопросов дали отдельный домик.
Мы поужинали, потом ей захотелось пойти на танцы: из казавшейся невместительной сумки она извлекла вечернее платье и туфли на высоком каблуке. И почему-то именно в платье ее сходство с Лизой, у которой никогда не было ничего подобного, стало просто подавляющим.
Я сидел в кресле и наблюдал, как она тщательно подводит глаза перед зеркалом.
– Что ты так смотришь? – спросила Татьяна, встретившись взглядом с моим отражением.
Я поднял с пола стакан с вином, посмотрел на Татьяну сквозь его содержимое. Потом сделал большой глоток.
– Словно видишь в первый раз. – Она отложила карандаш, взяла цилиндрик помады. – Я тебе нравлюсь?
– Очень. – Я кивнул: не объяснять же ей про сходство! – Ты мне понравилась сразу, как только я встретил тебя у отца. Любовь с первого взгляда.
– Ты говоришь, словно любовь уже в прошлом. – Она прошлась помадой по нижней губе, прижала к нижней верхнюю, и лицо ее приобрело удивительно глупое выражение.
– Начался этап второго взгляда, – допивая вино, сказал я. – Но мне все равно кажется, что я знаю тебя целую вечность. А на самом деле – несколько дней.
– Тебя это гнетет?
Я пошарил рукой за креслом, выудил оттуда бутылку, наполнил стакан. В буфете рядом с административным корпусом продавалось отличное итальянское винцо! Отпив половину, я некоторое время в задумчивости смотрел на Татьяну.
– Пожалуй – нет, но разбирает любопытство. Я очень любопытный. Докопаться, разузнать. Моя стихия.
– Давай докапывайся, – разрешила она.
– Вот, скажем, когда я жег бумаги... Ладно, с этим вроде бы ясно! Я вот что хотел спросить...
Где-то вдалеке начала играть музыка. Татьяна посмотрела на часы.
– Танцы начались! Представляю! Танцы в пансионате для отставников. Для ветеранов органов. Мы будем танцевать по колено в песке. Вот уж не думала, что ты любишь танцы! – Она подошла, забрала стакан, допила вино, поставила стакан на пол, села ко мне на колени. – Мы можем никуда не ходить. Останемся в домике. Ты будешь до меня докапываться.
– Еще успею! – пообещал я. – Ты меня еще не знаешь!
Я и не подозревал, что выдохнусь на втором танце.
Она же оказалась неутомимой танцоркой. То, что я принимал за вечернее платье, очень скоро трансформировалось в нечто, позволявшее любоваться ее стройными ногами во всей красе. Каждый новый танец Татьяна срывалась с места и бросалась в гущу танцующих, которых было очень много: пансионат давно жил в современных условиях, домики сдавали "новым русским", ветераны жались по краям танцплощадки и только с видом усталых птиц кивали в такт музыке. Я пробрался к стойке бара и начал рассматривать выставленные на полках бутылки. Голос изрядно выпившего человека заставил меня скосить взгляд.
– Бутафория! Здесь только коньяк и кислый сок. – Он неловко, боком сидел на высоком стуле. – Но если глоток коньяка, глоток сока и снова коньяк, то ничего, жить можно.
– Вам? – К нам подошла барменша: крахмальный кокошник, шелковая блузка, распираемая огромными грудями.
– Ему как мне! – Мой сосед подпер большую лобастую голову маленькой сухой ладошкой.
– Сто коньяка и сок, – сказал я барменше.
– Это правильный выбор, дружище, – одобрительно кивнул мой сосед. – Ты будешь доволен!
Барменша поставила передо мной большую рюмку, налила коньяк, рядом с рюмкой поставила стакан мутного сока. Я расплатился, взял рюмку и повернулся к танцующим. Татьяна отплясывала буги-вуги с высоким обладателем стриженого затылка.
– Такую женщину нельзя оставлять одну, – сказал мой сосед, взял стаканчик, в котором на донышке что-то плескалось, запрокинул голову, выпил. – Если лизнуть соли и пепла от сигареты, а потом быстро выпить, изжога не такая злая. – Он слез со стула, покачнулся, задел меня плечом. – А раньше здесь был только армянский коньяк.
– Раньше – это когда? – спросил я.
– Когда сюда не заезжали такие женщины. Знать бы, откуда они появляются и куда исчезают!
Я глотнул коньяку, потом залпом допил оставшееся, искоса посмотрел на соседа. Тот сквозь полуприкрытые веки мутно осматривал танцплощадку.
– Выпей еще! – предложил он. – В твоем состоянии обязательно надо выпить!
Я взял его за локоть.
– Что тебе надо? – почти касаясь губами его уха, спросил я.
– Расслабься! Расслабься! – Сосед криво улыбнулся и сбросил мою руку. – Тебя угостить? Я сегодня добрый. – Он повернулся к стойке, постучал по ней ладонью. – Лапочка! Повторить! Дважды!
Барменша налила две рюмки коньку.
– Твоего отца звали Генрих Рудольфович Миллер? Точно? – Он взял свою рюмку, его рука сильно дрожала. – Не спрашивай, не спрашивай ничего! Просто узнал. Похожи как две капли воды. Лет пять назад я писал книгу, встречался с твоим отцом.
– Да ну! – Мой сосед ничуть не походил на человека, способного попасть пальцем в клавишу пишущей машинки.
– Да! Писал. Историческую. Об органах. Никто не захотел издавать. Сказали – уже не надо! Мода, видишь ли, прошла. – Он выпил, похлопал себя по карманам, достал сигареты, прикурил. – Все коту под хвост! Но твой отец был гений! Таких больше нет. Ты не знал?
– Знал, – сказал я и спросил: – А откуда ты знаешь, что "был"?