Марьян Завадский сел в кресло, прикрыл глаза и укутался облаком табачного дыма. Люциан немного потоптался на месте и пошел к себе в комнату. Солнце только начало садиться, оконные стекла пылали, как червонное золото. Люциан подошел к окну и посмотрел на багровеющее небо. Он был огорчен вопросом Марьяна. "Что я мог решить? - думал он. - Ему-то хорошо, у него профессия, жилье, жена, да еще и характер спокойный. А у меня ничего нет, кроме беспокойного сердца…" Он слышал голоса, в доме хлопали двери. "Смешная роль - отец детей, воспитанных чужими людьми… Нет, надо бежать отсюда. Не могу я провести здесь свой первый вечер на свободе…" Он надел соломенную шляпу и направился к выходу. Люциан боялся наткнуться на Фелицию, но она, наверно, была у себя в будуаре. Он вышел из дома, не спеша спустился по ступеням. Свободный человек, который может идти, куда пожелает. Он отдохнул, выспался, он сыт, обут и одет. Помедлил у ворот, размышляя, куда податься: налево или направо. За годы тюрьмы он совсем забыл город. "Интересно, заметно ли по мне, откуда я?" Захотелось увидеть себя со стороны. "Эх, была бы Мариша жива! Тогда бы у меня был дом…" Люциан все не мог решить, куда пойти, на Маршалковскую или по Горной в Краковское предместье. Главный вопрос всей его бестолковой, нелепой жизни: куда пойти? В какую сторону? Он стоял на перекрестке и не мог выбрать. По правде говоря, нечего ему делать ни на Маршалковской, ни в Краковском предместье…
7
Утром Войцех Кулак прочитал ему целую лекцию: "Лучше не ходи к этой Бобровской и другой своей бабе тоже. А то еще убьешь кого-нибудь. Ты парень горячий. Если где-то шпалер заначен, пусть там и лежит. Такие, как ты, сразу курок спускают". Войцех дал Люциану адрес малины где-то в Мариенштадте, сообщил секретное слово, чтобы Люциана там приняли как своего, и даже предложил заглянуть к одной из своих бывших подружек: "Уж лучше с тобой, чем с кем другим…" Но Люциан отправился на Маршалковскую, а оттуда на Желязную. "Никаких скандалов, никаких авантюр! - внушал он себе. - Даже ножа с собой нет. Вот и хорошо. Только посмотрю, и всё…" По Хмельной добрался до Желязной. Здесь был шлагбаум, ходили поезда. Люциан долго стоял и глазел на вагоны, паровозы, рельсы, семафоры. Товарняки везли лес, уголь, нефть. Ревели гудки, чумазые рабочие флажками и фонарями подавали сигналы. Из паровозных труб валил дым, из-под колес пар. Захотелось куда-нибудь уехать. Как бы он был счастлив, если бы мог сесть в вагон и отправиться куда-нибудь за границу, чем дальше, тем лучше! Но у него нет ни паспорта, ни денег. Он повернулся и пошел обратно, к городу. Бобровская жила между Луцкой и Гжибовской. Тот же забор, только заметно покосился, досок не хватает. Когда Люциан был тут в последний раз, лежал снег. Заглянул в открытую калитку: двое ребятишек играют в сумерках. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Лица не разглядеть, но походка точно ее. Да, это Кася. Одета по-городскому: без шали, в ситцевом платье, туфли на каблуке. В руках корзинка. Кася стала выше ростом, немного располнела. Волосы собраны в пучок, словно у женщины в годах. Как же так? Сколько ей сейчас лет? Люциан подошел ближе к калитке. Кася все еще его не узнаёт.
- Przepraszam!
- Proszę bardzo, - ответил Люциан, не уступая дороги.
Стало тихо. Кася замерла.
- Люциан! Это ты! - сказала она, еле шевеля губами.
- Я.
- Господи!
Кася сделала движение, будто хотела перекреститься, но рука на секунду замерла в воздухе и опустилась.
- Да, это я, - повторил Люциан, не зная, как продолжить разговор, куда заведут слова. - Как видишь, жив.
- Когда ты вышел? Тебе же еще год оставалось…
- По амнистии.
- Амнистия? Понятно…
- Ну, как ты? Как Болек?
- Большой совсем, в школу ходит. Каждый день, кроме воскресенья.
- Каждый день, говоришь? Ну а что еще? Ты швеей стала?
- Да, швеей.
- Да не дрожи, не собираюсь я тебя убивать. У меня и оружия-то никакого нет.
Он сам не ожидал, что такое скажет. Кася стояла перед ним бледная, открыв рот и растерянно качая головой.
- Ты так меня напугал!
- Видно, у тебя совесть нечиста, раз боишься.
Она не ответила. Еще бы, она и слова-то такого не знает.
- А ты хорошо выглядишь. Красивый, нарядный!
- Наверно, не такой нарядный, как тот старый дед, Щигальский, - вырвалось у Люциана.
Кася отшатнулась, ее лицо снова стало серьезным, взгляд напряженным.
- Мне домой надо.
- Куда спешишь? Он тебя ждет?
- Купила вот кое-что.
- Что купила?
- Нитки.
- Нитки? Не трясись, ничего я тебе не сделаю. Пусть я убийца, но я человек не злой. Одного хочу: чтобы ты мне правду сказала.
Кася сглотнула слюну.
- Хорошо.
- Как ты пошла на такое? - еле слышно спросил Люциан. - Эта старая коза тебя заставила или ты сама?
Кася обернулась по сторонам.
- Не надо здесь, на улице.
- Надо, надо. Отвечай!
- Так вышло. Тебя забрали, и мы одни остались, как сироты.
- Кто это мы? Ты и эта падаль?
- Мы все. И тут он появился. Старенький, добрый… Подарки приносил: колбаски, водочки, того, сего. Мы думали, ты оттуда живым не вернешься.
- Продолжай.
- А тут он, такой веселый, шутит все время. Помочь обещал и ребеночку, и нам.
- И что дальше?
- И всё.
- Как вы это делаете? Втроем в одной постели?
- Боже упаси!
- А как?
- Никак.
- Правду говори!
- Он ведь старый очень, лет семьдесят. Только погладит, поцелует, ущипнет слегка. Ему с кем-то поговорить хочется, у него так на душе тяжело…
- Почему это тяжело?
- Да мало ли почему. Его из театра выгнали, из того, большого. Он аж запил с горя. А с Бобровской они давно в дружбе, сколько лет. Она его кума, как говорится. И…
- И что?
- Ничего.
- Ты любишь его?
Кася промолчала.
- Отвечай! Тебя спрашиваю!
- Нет. Да. Он как добрый дедушка. И для ребенка, и для всех. Войдет и давай палочкой махать. Не чтобы ударить кого, а так, в шутку, для смеху. И сразу в карман лезет: тому подарочек, этому подарочек. Именины там, день рождения. Платит за нас. К столу присядет, как свой. И говорит так по-простому, забудешь даже, что шляхтич.
- Какой, к черту, шляхтич? Ну, и что еще?
- И всё.
- А это самое с вами обеими?
- Когда как.
- Совсем, значит, стыд потеряла?
- Да нет же, что ты! Я не поняла, про что ты говоришь.
- Все ты поняла. Я бы тебя мог на месте голыми руками задушить, но не хочу. Одного хочу: знать правду.
- Так я же и сказала тебе правду.
- Ты была беременна от него?
- Беременна? Нет.
- А меня совсем забыла?
- Ей-богу, не забыла! Каждый день о тебе думала. Свечку ставила святому Миколаю. Мы знали, тебе еще не один год сидеть, а тут времена плохие, голод, холод. И люди судачат, пальцем показывают. Кто-то в газете написал. А женщины новых платьев не шьют, старые жакеты сами перелицовывают. Бобровская иглой укололась, палец стал гнить. Фельдшер сказал, отрезать придется. А тут он появился, добрый человек, к доктору ее отвел. Тот мазь выписал, сразу и полегчало. Болека в школу устроил, тетрадки купил, перья, пенал, с учителем поговорил. Там, сям три рубля надо - пожалуйста. Он теперь не зарабатывает, но в прежние годы скопил. Всегда поможет, хоть и старенький…
- Так. Что еще?
- Всё.
- Он сейчас здесь?
- Здесь? Да, наверное. Должен был прийти.
- Пойдем. Посмотрю на него.
- Ты только драки не устрой или еще чего такого.
- Какая драка? Да я, если б захотел, раздавил бы его как клопа. И вас заодно. Но не буду. Эта Бобровская всегда сукой была, сукой и осталась. А ты - дура деревенская. Глупа, как телка.
- Грех такие слова говорить.
- Давай, пошли!
8
Люциан распахнул дверь и увидел всё сразу: Бобровскую, Щигальского, новые вещи в доме. На окнах занавески, стены недавно покрашены, на полу дешевый ковер. В комнате было даже несколько литографий: Стефан Баторий, Ян Собеский, сцены охоты. На обитом стуле, тоже новом, сидел Щигальский. Люциан его помнил, когда-то Щигальский пристроил его статистом. Но за годы Щигальский заметно изменился. Он был толст, невысок, седые волосы пострижены в скобку. На нем был альпаковый сюртук, твердый воротничок и широкий черный шелковый галстук. На бархатном жилете с блестками - золотая цепочка. В первую секунду Люциану показалось, что он видит перед собой старую бабу: Щигальский был гладко выбрит, ни бороды, ни усов. Одутловатое лицо, двойной подбородок, шеи почти нет, густые, как мох, брови, мешки под маслеными карими глазами. Видно, Щигальский только что отпустил какую-то шутку: его морщинистое лицо было веселым, толстый живот колыхался от хохота. Бобровская и постарела, и помолодела. Она чем-то напомнила Люциану свежеиспеченную буханку хлеба. Волосы поседели, но лицо выглядело не таким изможденным, как раньше, щеки густо нарумянены. На ней был розовый домашний халат, она взбивала тесто в глиняной миске. Первым Люциана приветствовал попугай: испустил пронзительный крик и хрипло, скрипуче затараторил. Видно, узнал. Бобровская замерла с ложкой в руке и стояла, растерянно улыбаясь. Кася вошла следом за Люцианом. Щигальский резко оборвал смех и смахнул набежавшую слезу.
- Ну, здравствуйте.